Лира и горчица

«Если бы, сейчас, к сожалению, нет», – он настороженно прислушивался, стоя на перекрёстке и забыв даже о навигаторе. Что-то рвалось и надрывалось на стоне внутри, от какого-то звука, отголосок которого он услышал среди горчицы. Горечь, способствующая сохранению даже трупов, он вскинул голову и наугад метнулся влево, едва не сбив пару каких-то пожилых туристов. Дуревшее восприятие медленно убивало связные мысли.

Ажурный портал, ведущий на площадь Солнца, два столба обвитые фруктами, грушами, – он огляделся. Групп туристов стало больше, особенно много столпилось перед фотовыставкой, посвящённой истории скрипки. Уличный гитарист, то звучание?

Его пару раз толкнули, и он вышел из оцепенения, потом снова замер, как завороженный, смотря на руки музыканта. Нежное, тихое, бесконечно старое звучание влилось ему в уши, распространяясь по всему телу. Такая старая, покрытая пылью мелодия, надрывная, простая, минорная, идеальный консонанс1. Не гитара, – он подошёл ближе и сделал перевод денег.

– А какой это инструмент? – не удержался он от вопроса, музыкант усмехнулся:

– Лиутерия, лира…

Вокруг музыканта уже собрались туристы, хотевшие послушать ежевечерний концерт непривычной музыки. Груша! Человеческая душа, а гитара в форме груши, и лира теят тоже этой формы. Грех и слабость человеческой души, груша – возможность искупления, лира, превратившаяся со временем в лиутерию.

«Креона-старая русая баба», – решил про себя Валь, бесцельно и с целью сворачивая к фонтану слёз, одному из многих на юге… Русая, здесь всё цвета охры, цвета горчицы и запах горчицы, и орехов и жженого сахара, – юноша споткнулся об выступающий камень, который не заметил в темноте. Внутри звучала лира, и почему-то её звуки обжигали его, как горчица.

Тупик в углу, сплетённых томных, разомлевших за долгий солнечный день, улиц. Маленькая мраморная белая плита, у боковой стены дома богатого горожанина. Небольшие чаши фонтана, спускавшиеся друга за другом, по которым стекает одинокая слеза, в память об ушедшей в иной мир возлюбленной. Бутоны белых роз, каждый день свежие, лежали на верхней крохотной верхней чаше, – он впился взглядом в ту, что стояла к нему спиной около фонтана – затасканного символа памяти теят. Пока есть вода, достаточная для хотя бы одной слезинки – всё ещё остаётся в этом мире, всю горечь которого с грушевидной человеческой души способна смыть одна слезинка.

«Почему мне не искать ее? Почему не искать столько раз, сколько мы расстаёмся? Почему не чувствовать ее даже в этом чужом консервированном городе горечи? Я нашёл ее. Не получается понять, не получается постичь. К махуну всё, грёбанная метафизика, дурацкие категории. Понять то, что ощущаешь кончиками пальцев, дотрагиваясь до нее», – они молча смотрели друг на друга уже несколько минут, держась на расстоянии вытянутой руки. Молча и не отрываясь, поглощая друг друга, пытаясь определить произошедшие с обоими изменения за световые сутки среди горчицы и лиры.

«Что хорошо и что плохо? Кажется, я заснул там, на стройке, и сплю сейчас…», – Валь вытянул руку и дотронулся до носа своего университетского тьютора и громко рассмеялся в ответ на недоумённый взгляд Серены, в котором мелькнуло подозрение в степени его душевного здоровья.

Рука соскользнула ко рту, обрисовывая его линию заново. Упрямый рот, сомкнутые губы, почти всегда поджатые и чуть искривлённые к уголкам. Своей рукой нарисовать новые, приоткрывая их своей рукой, стирая горечь, открывая так, как будто только я могу их открывать, только я могу заставлять тебя радоваться или грустить, намечая твой рот, выражение твоего лица, которое я хочу видеть здесь и сейчас.

Ты очень возмущаешься, потому что грустить в городе горечи проще, удобнее, но твой рот уже открыт в улыбке, нарисованной мной. Грусть исчезла, ты уже чувствуешь это, но не готова смириться. А твоя маска на сегодня уже разбита, завтра ты уже не сможешь надеть такую же, как сегодня, как всегда до этого. Я дёргаю тебя за кудряшки, которые так быстро снова отросли и целую так, будто хочу отнять весь твой воздух, я сам задыхаюсь, мне самому кажется, что воздух закончился, и я умираю, ты меня укусил, но боль приятна. Воздух кончился, мы даже не можем больше отбирать его друг у друга, оба отшатываемся, как от удара шокером, дрожим, смотря друг на друга и, вспоминая Смерть.