Лира Орфея

— Она добивает меня медленно и верно, — сказала Лида и заплакала. — То она все хотела выдать меня замуж, набивались тут двое  в ы г о д н ы х  женихов, а теперь я и не знаю, чего она хочет от меня. А я не могу больше так. Я буду отдавать ей половину зарплаты, но жить с ней больше не буду.

Ну, что было ему сказать ей на это и что посоветовать? Разве не знал он, что единственно нужно было б сейчас ему сделать, чтоб действительно помочь Лиде? Да только не был он, совершенно не был готов на это. И она, Лида, если тоже по справедливости, не слишком все время шла навстречу ему. Разве был он уверен, что нужен ей только он? Разве не было еще и Жени?..

Но Лида пришла, Лида ждала хоть какого-то слова, и он должен был как-то помочь, что-то посоветовать ей. А он просто терялся. Ну, куда ей уходить было сейчас, одной и на кого оставлять без средств и к тому же больную Полину Герасимовну? Неужели действительно до такого у них там дошло?

— И все-таки ты подожди пока, не уходи, — сказал он. — Подожди. Может, что и придумаем.

Но она только усмехнулась на это:

— Что можешь придумать ты?!..

И на следующий день Максим решил зайти к командиру роты, посоветоваться с Дмитрием Прохоровичем, как ему быть теперь и что делать.

...Да, вот и настала тоже давно долгожданная им возможность сказать несколько слов и еще об одном дорогом ему человеке — о бывшем командире их Первой роты Дмитрии Прохоровиче Рукавишникове, или просто Диме, как любовно всей ротой называли его они.

Все три года службы прошли у него под командованием Дмитрия Прохоровича Рукавишникова — сначала в учебной, а потом и в линейной роте, и осталось на всю жизнь только чувство радости и благодарности, что выпало ему в армии прослужить под началом такого человека.

Помнится — всегда в первую очередь вспоминается Дмитрий Прохорович в одном их разговоре, как бы вобравшем в себя все-все-все, что и было главным для них в их командире роты капитане Рукавишникове. Они сидели, как это и нередко бывало, вдвоем, в его, командира роты, комнате, где часто работал и он, секретарь комсомольской организации роты сержант Русый, и Дмитрий Прохорович, много готовившийся тогда к последней попытке поступить в академию (выходили годы), делился, как идет подготовка.

— Ленина сейчас, секретарь, штудирую, Ленина... — говорил в удовольствие Дмитрий Прохорович и положил руку на стопку красных томов собрания сочинений Ленина, их он брал в библиотеке части и пачками носил к себе домой. И на его, Максима, вопрос — тяжело, мол, наверное (самому ему тогда еще не приходилось серьезно знакомиться с работами Ленина, так — две-три статьи о литературе, по программе), ротный ответил, что совсем тут не в этом, совсем не в тяжести дело.

— Не в сложности и не в тяжести дело, секретарь. Не в этом... А жалко вот, что спешить надо. Спешить, спешить... А Ленина всего б прочитать, и спокойно. И понять все как следует, и взять для себя. А то вот цитируем, цитируем все на каждом шагу, делаем вид, что знаем, что все понимаем, а знать — знать-то чаще всего ничего и не знаем. Да и понимаем тоже... Читаю вот сам — и вижу: часто мы, часто мы, секретарь, за цитатами саму суть упускаем. Главное у Ленина часто и упускаем. А он многое, многое, секретарь, мог бы нам дать, многое...

Помнится, ротный говорил все это и серьезно и озабоченно, но все равно у него было хорошее настроение. Сидел улыбался, а в острых его глазах была какая-то стыдливая застенчивость от такого вот невольного своего признания. Видно, он действительно много занимался в те месяцы: похудел, острый нос еще более заострился, и залысины на лбу стали больше, заметнее.

— Вот и тебе тоже, секретарь, запомни, — вполне серьезно говорил ему ротный. — Поступишь в свой институт, куда ты там собираешься, много всего вам там переворошить придется, но вот этого, — и он благоговейно положил руку на стопку красных книг Ленина, — этого никогда не забывай. А то легко заблудиться можно...

Да, вот таким ода и помнит его всегда, Дмитрия Прохоровича Рукавишникова. Искреннего и чистого в каждом слове и в каждом шаге своем.

Рукавишников, насколько он знает, не кончал военного училища, в армию был призван в самом конце войны, прослужил два или три года рядовым и потом шаг за шагом последовательно прошел через все звания и должности, пока не получил вот эту их роту, а год спустя и звание капитана. Вполне возможно, что и звания и должности несколько запаздывали к ротному — по истинной подготовке и личным качествам Рукавишников, наверное, мог претендовать и на большее, — но уж тут, правильным будет признаться, не ему, Русому, было судить об этом. Зато уж ротный он был у них, капитан Рукавишников, — еще бы кого-нибудь любили так в части!