Лира Орфея

Его расчет чистил оружие, сам он с солдатом возился с пулеметом, был в промасленной рабочей робе, руки все в масле. В таком виде, вытирая на ходу руки ветошью, он и пошел на КПП.

За дверью на улице его ждала Лида.

Конечно же, он все эти дни хотел, чтоб она пришла к нему, ждал, что придет, но реально представить их встречу теперь, после 1 Мая, не умел.

И вот...

Лида была в легком синем платье без рукавов, косы свободно опущены.

Она виновато улыбнулась ему. Он молча ждал.

— Я приходила позавчера. Мне сказали, что ты занят. Ты не захотел выйти?

— Да, не захотел.

— Я это знала.

Он спокойно, в упор смотрел на Лиду. Она опустила голову.

— Я хочу, чтоб ты вернулся, — сказала она тихо. — Я знаю, что такое не прощают... Но мне плохо без тебя.

Оба долго молчали.

— Я не могу, — наконец сказал он. — Не могу. Не получится.

— Тогда я пойду. До свидания, Максим.

— До свидания.

Опустив голову, Лида медленно пошла вверх вдоль белого каменного забора части в сторону своей фабрики. Он некоторое время смотрел ей вслед, потом пошел в роту. И ему хотелось не жалеть, что он так вот ответил Лиде: а как он мог ответить еще?..

Но в субботу Лида пришла опять.

У него была увольнительная, он собирался в этот вечер просто пойти в город. К этому времени и подошла к части Лида.

— Побудь сегодня со мной, — попросила она. — Только один вечер, сегодня. Я тебе все объясню.

Отказать ей, уйти на этот раз он не посмел, это было бы слишком. Да ведь он и сам хотел разговора с нею.

Медленно они шли за город, на обширный бесплодный пустырь, где был их местный воинский полигон. Он всю дорогу курил и молчал, ждал, что расскажет ему Лида. Но она тоже молчала.

— Я слушаю, — напомнил он ей.

— Подожди...

Ушли от дороги, сели на жесткую выгоревшую траву. Уже смеркалось, стало темно. Но воздух был еще теплый, сухой, и пахло сожженной зноем крымской травой.

— Мне нечего рассказать, Максим, — сказала Лида.

— Совсем?

— Совсем.

Он едва переводил дыхание. День Первого мая, она с Женей, разговор, такси, этот его унизительный дурацкий порыв нагнать их, — и еще более дурацкое «я тебя не связываю», будто она уже не сделала выбор, потом его пьянка с отчаяния в другой части города у трех сестер, утром унизительный же визит к Полине Герасимовне — и вспышка дикой ревности, что она, Лида, не ночевала дома, после — ночь напролет в тамбуре вагона, и все мысли и думы только о ней — о ней и о них, и к утру он так извелся и весь пожелтел от махорки, что ему стало плохо... Все эти три недели сплошной муки из-за нее, а ей вот — ей и сказать нечего!..

— Расскажи, как провели ночь с первого на второе, — зло сказал он.

Никогда ни в чем не подозревал он Лиду — ничто порочное просто не могло относиться к ней, и теперь тоже он сам ни за что всерьез не мог допустить такой мысли. Но вот спросил, и спросил зло, с откровенным намеком на подозрение, чтоб в отместку за все сделать больно и ей.

— Рассказывай, ты же обещала рассказать.

— Всю ночь просидели у него на квартире. Вдвоем. Разговаривали.

— Еще.

— Я выпила немного вина.

— Дальше?!

— Плакала.

— Отчего?

— Так тяжело было...

— Еще?!

— Больше нечего говорить.

— ...В остальные дни?

— Он только на праздник приезжал.

— И все?

Он хотел бы верить ей, но не верил. Неизвестно, он и сам не сказал бы, что хотел бы услышать от нее сейчас, чтоб был он удовлетворен, но рассказанному он не верил. Не верил и все. Не хотел верить. Слишком мало было всего.

— И чем же у вас кончилось?

— Ничем. Мы больше не встретимся с ним.

— И потому ты пришла ко мне?

— С того дня, как ваша часть вернулась, я не могу больше. Пока тебя тут не было, терпела. А теперь не могу без тебя...

Он сидел, опустив голову. Не будь Первого мая, ничего другого сейчас и не нужно было бы ему. Но за эти три недели он столько успел пережить, так сумел измучить себя, что забыть все унизительное он просто не мог. Может, и хотел бы — да не получалось, не выходило у него сейчас радоваться ее словам, как не получалось и до конца простить ее.

А она... она была рядом, Лида, сидела рядом с ним... его Лида, самая больная его боль. Сидела рядом, опустив голову, и ждала, конечно, что будет дальше — что скажет ей он.

Но что было сказать ему ей, что? И что было сказать ему себе самому? Что он сам-то знал сейчас и для нее, Лиды, и для себя?..

И они долго-долго молчали.

Он достал сигарету, зажег спичку, прикурил; сбоку взглянул на Лиду — она беззвучно плакала.

Отбросил в сторону сигарету, сжал в ладонях ее лицо и безудержно, грубо стал целовать ее мокрые глаза, мокрые щеки, опрокинул ее навзничь и целовал, целовал...

Боже мой! он же и раньше знал, что все оно так и будет, все так и будет...

Порыв прошел, и он побоялся, как бы Лида не заподозрила его в недозволенном, и он отстранился и сел. Но и тут же почувствовал опять неловкость уже от этого своего отстранения, и он прилег рядом и положил голову ей на грудь.

Она не отстраняла его. Казалось, она была вся покорность. Но и сама безучастность. Нет, не понимал он ее...