Лирика

Как-то он в письме сказал: "У меня перемен никаких. Ищу выход…" Выход для себя как человека он нашёл скорбный. Но он избежал участи сегодняшнего выживания. Для него живая смерть не была ужасом. Ужасом была — мёртвая жизнь.

Владимир Бондаренко Опаленный взгляд Алексея Прасолова

Он, как никто другой, лучше Заболоцкого, лучше Вознесенского мог по-настоящему оживлять, одухотворять индустриальный пейзаж.

    И не ищи ты бесполезно
    У гор спокойные черты:
    В трагическом изломе — бездна.
    Восторг неистовый — хребты.

    Здесь нет случайностей нелепых:

    С тобою выйдя на откос,
    Увижу грандиозный слепок
    Того, что в нас не улеглось.

Впрочем, он и сам многие годы рос в нём, в этом индустриальном пейзаже, как бы изнутри него, скорее временами был не частью человеческого общества, а частью переделочного материала земной материи. По крайней мере, это была какая-то новая реальность:

    Дикарский камень люди рушат,
    Ведут стальные колеи.
    Гора открыла людям душу
    И жизни прожитой слои….

    Дымись, разрытая гора.

    Как мертвый гнев —
    Изломы камня.
    А люди — в поисках добра —
    До сердца добрались руками.

    Когда ж затихнет суета,

    Остынут выбранные недра,
    Огромной пастью пустота
    Завоет, втягивая ветры.

    И кто в ночи сюда придет,

    Услышит: голос твой — не злоба.
    Был час рожденья. Вырван плод,
    И ноет темная утроба.

Здесь уже какая-то индустриальная мистика, сакральная пляска дикарей после крушения сильного противника. И уважение поверженной горы, и некий остаточный страх перед нею, и радость от рожденного плода…

Путь Сергея Есенина или Николая Рубцова был изначально для него отрезан тюремными сроками. В лагере, то в одном, то в другом — его абсолютной реальностью становилась жизнь индустриального рабочего. Кирпич был ему роднее дерева:

    Ведь кирпич,
    Обжигаемый в адском огне, —
    Это очень нелегкое
    Древнее дело…

    И не этим ли пламенем

    Прокалены
    На Руси —
    Ради прочности
    Зодческой славы —
    И зубчатая вечность
    Кремлёвской стены,
    И Василья Блаженного
    Храм многоглавый.

Деревенское из него достаточно быстро выветрилось, хотя и родился он 13 октября 1930 года в селе Ивановка Кантемировского района Воронежской области.

Писать, как и все, он начал достаточно рано, но я согласен с В. М. Акаткиным, который в предисловии к наиболее полному сборнику его посмертных стихов, вышедшему в Воронеже в 2000 году, пишет: "Начальные опыты Прасолова… — это скорее отклики на официальную литературу, на советскую общественную атмосферу, чем лирическое самовыражение или попытка создать оригинальный образ мира”.

    Если жизнь прекрасна,
    Весела, светла,
    Надо, чтоб и песня
    Ей под стать была…

Кстати, если бы не тюрьма, вполне может быть, мы и не получили бы изумительного поэта. Посмотрите его ранние газетные стихи: так, еще один газетный писака, что годами обивают пороги редакций. Впрочем, многие к Прасолову так и относились, как к газетному писаке — до смерти. Некая наивность социального бодрячка, может быть, и оправдывающего свою наивность зарешёточным миром — мол, там-то, вне лагеря, идет всё прекрасно и весело, — у Алексея Прасолова продолжалась чуть ли не до самых последних дней жизни. По крайней мере, странно от бывалого зэка услышать вдруг такие стихи:

    И вот настал он, час мой вещий.
    Пополнив ряд одной судьбой,
    В неслышном шествии сквозь вечный
    Граниту вверенный покой
    Схожу под своды Мавзолея.
    Как долго очередь текла!

    ……………………………….

    Где с обликом первоначальным

    Свободы, Правды и Добра
    Мы искушеннее сличаем
    Своё сегодня и вчера.