Лирика и эпос Константина Седых

Вспомним, наконец финал «Даурии», встречу Романа с родными местами. Тяжелый путь прошел этот человек. Он видел, как японцы топтали его милую с отроческих лет забайкальскую землю, пережил сотни опасностей и смертей. Позади остались жизнь в лесной партизанской коммуне, тайное посещение родительского дома, которое едва не закончилось собственной гибелью, разведка и сражения, бесчисленные сражения. Не раз над его головой проносились со свистом пули, пережил он и мучительные минуты в ожидании смерти, и только находчивость и хладнокровие товарищей по несчастью спасли его от неминуемой гибели. За эти годы Роман потерял близких и дорогих ему людей: пал под шашками карателей его отец Северьян Улыбин, шальная пуля настигла бежавшего из-под расстрела Тимофея Косых, наставника и старшего друга Романа. Все это теперь в прошлом. И вот, сгорая от нетерпения, возвращается он на родину после многих боев и походов... «Необыкновенно хорошо, — говорит автор, — было в эти дни на душе у Романа Улыбина». Возмужавший и загорелый, много повидавший на своем веку человек, он мало чем походил на прежнего Романа. От былого осталось в нем только одно чувство, которое никогда не умирало: аромат и запахи земли отцов, трепетная радость родных полей и перелесков. «Ясным июньским закатом подъезжал он на потном, усталом коне к Орловской. Вокруг виднелись на взгорьях и косогорах квадраты и прямоугольники пашен, нежно зеленеющие перелески. В придорожных кустах заливались на все голоса пернатые песенники, куковали на старых вербах кукушки. Усилившийся к вечеру аромат цветущей, черемухи сладко тревожил и волновал Романа, будил в его памяти давно забытые весны».

Воистину гимном радости жизни встречает родина своего верного сына, победившего недругов, не раз глядевшего в глаза смерти. Сколько в этом радостном пробуждении природы великолепия и ликованья, ярких красок, неуемной игры расцветающих сил, вечного обновления жизни. Обильным теплом, купаясь в собственной щедрости, заливает ожившую многострадальную землю Забайкалья весенее солнце, погромыхивает гром, без умолку шумят реки. «В мае прошли по всему Приаргуныо первые грозы. От обильных дождей прояснился насыщенный дымом весенних пожарок воздух, буйно взыграли речки, весело зазеленела земля. Не успел отцвести по лесам багульник, как распустилась в долинах черемуха. В осыпанных цветом ветвях ее от зари до зари распевали птахи, хмелея от терпкого запаха, брали взяток дикие пчелы. В горячей струящейся синеве смеялось от собственной щедрости солнце, таяли над хребтами пушистые облака, неугомонно шумели речки. Все живое радовалось и спешило жить».

И хотя Романа поджидает еще один тяжелый удар, еше одна встреча с нелепой и трагической смертью, буйная, языческая радость жизни приглушит в душе его и это неожиданное горе. Мальчишеские голоса, с удалью и задором поющие партизанскую песню о прославленном командире партизан Журавлеве, оживляют Романа, только что с тяжелым сердцем покинувшего кладбище, где покоился прах Дашутки.

Пейзаж у К. Седых органично, естественно и непринужденно врастает в эмоциональную основу повествования. Не только Роман, но и другие герои «Даурии», правда, в несколько меньшей, может быть, степени, но обязательно тесно погружены в этот красочный, многоголосый, источающий запахи мир. Разнообразие световых и звуковых тонов в «Даурии» просто поразительное. На берегу омывающей Мунгаловский речушки Драгоценки «белеют, как будто осыпанные снегом распустившиеся вербы», «глядится в воду никлый старюка-камыш, стелется «волнистый туман». Лес на северных склонах сопок полыхает «фиолетовым пламенем цветущего багульника». Воздух переливается «тонким, сладостным ароматом багульника, смолистой горечью молодой хвои». Над степью тихо реет «золотой свет заката». От сопок «тянутся тени, пересекая прибитую дождями дорогу». В полях «пахнет молодым острецом и мышиным горошком». А рядом, где-нибудь в придорожных кустах, заливаются щеглы и синицы, звонко кукуют беспокойные кукушки.

В тенистых чащах у него «целый день беззаботно снуют и посвистывают полосатые бурундуки, в лохматых гнездах на старых лиственницах кричат сизоклювые воронята, голубые и белые бабочки, сверкая, как самоцветы, садятся на влажный моховник», что купает в студеной воде свои бледные листья, Вдали же «голубеют затянутые текучим маревом горные кряжи». В залитой солнцем траве «неуемно трещат кузнечики», лениво и жалобно тявкают тарбаганы. На болотах неумолчно квакают лягушки, вскрикивают спросонья чибисы». А вот целая гамма запахов от свежескошенной травы: «Трава источала крепкие смешанные запахи. Приторно-сладкий запах исходил от цветущей солодки, жесткий стебель которой Семен держал в руке; терпкую горечь струила полынь. Медовый аромат земляничных листьев перебивала резким и сильным душком чемерица».