Лис

Роберт Литкин встречал гостей в длинном черном шелковом халате и с погасшей трубкой в зубах. В свой день рождения виновник не собирался переменять привычек, так что вскоре громовой глас бичевал недостатки гостей и вручаемых подарков. Однако все давно привыкли к Робертовым неистовствам, стол ломился от чипсов, польских конфет и чешского пива. В центре стола на противне высился почерневший пригорок запеченного с яблоками гуся.

– Матушка запалила, – пожимал плечами Роберт. – По типу даешь стране угля.

Рада не помнит, когда возник разговор, переросший во всеобщую ссору. Заговорили то ли про фильм «Покаяние», то ли о Катыни, то ли про Солженицына. Своим обычным непререкаемым тоном Литкин сказал:

– Дед мой жил в те времена и ничего, не жалуется. Жили, говорит, трудно, но дружно. А страну построили – дай боже́.

– Согласен с тобой, – поддакнул Валера Катков, воздевая к потолку осенний лист золотистого чипса. – И войну выиграли, и в космос запустились, и в мире кое-что означали.

Сольцев, до тех пор отрешенно глядевший на рапиру, прикрепленную к стене, не выдержал:

– Вот мне интересно: почему советскими временами так восторгаются те, кто при капитализме пристроился удобней всех?

– Восторгаются – это ты сильно сказал, – парировал Литкин. – Раньше наша семья жила получше.

Раде необычайно нравилось происходящее: чудная старая квартира, луч солнца, целящийся прямо в масляные виноградины на полотне, купол Планетария за окном, волчья шкура на кресле, умные споры и все прекрасные мальчишки, которые казались актерами, играющими кого-то другого. Все, кроме Васи – этот никогда из образа не выходит. Но и Вася с вдохновенным лицом светился красотой. Слова долетали до Рады без смысла, точно звуки далекой мелодии, она улыбалась, кивала, изредка поправляя волосы и представляя, как она выглядит в этом старинном, как рыцарский замок, доме.

Вдруг ее вынесло с почти беззвучных глубин всеобщей красоты, и она обнаружила, что Сольцев кричит, тыча рукой в сторону Литкина:

– Ты, Роберт, хоть и новорожденный, а за буйки не заплывай!

– Вам, господа, нужны великие потрясения, а нам…

– Можешь хоть весь измахаться красными флажками. Только вот знай: кто одобряет Сталина, тот ставит подпись под всеми расстрельными приговорами сталинскими, понял? Готов?

Пробуждение было ужасно.

– Вася, Вась, ты чего бузишь?

– Рада, ты хоть слышала, что он говорит?

Лицо ее стало уверенным, Рада включила старосту.

– Ребята, мы пойдем проветримся. Василий, где мой плащ?

Сольцев умолк, злобно взглянув на остальных, и послушно пошел за Радой на кухню, где знобило старый холодильник, а на столе громоздились банки консервов. Рада уверенно толкнула крашеную белой масляной краской дверь, и они вышли на какую-то лестницу. Эта лестница оказалась втрое уже парадной, здесь было сумрачно, пахло кошками и морем. Едва различая друг друга, они стали подниматься наверх. По крошечной площадке самого верхнего этажа метался шумный сквозняк, а на горчичной стене помаргивал перекошенный отсвет. В потолке зиял люк, дверца была приоткрыта в небо.

– Сначала ты, – первые слова, которые Рада сказала Сольцеву, за все время ни разу не спросившему, куда и зачем они идут.

Крышка люка, облепленная пылью… Брезгливо отвалив ее в сторону, Василий поднялся на крышу, отряхнулся и протянул руку Раде, помогая ей выбраться. Кровельное железо, разделенное на ржавеющие полосы, погрохатывало под ногами. Веселый зябкий свет, море всестороннего шума охватили и зашатали их. Несколько шагов под гору, и в пропасти под ногами – огромные пузыри ветра, дрожащие провода, маленькие машины и бегущий троллейбус размером с кусок мыла, со спицами, съехавшими вбок. Рада почувствовала, что холод льнет к телу, словно заменив платье. Трясло и Сольцева. Глядя вниз, на Садовое кольцо, он заговорил:

– Нет, ты послушай… Какое право они имеют прощать за других? Кто такой этот Роберт, чтобы прощать убийство моего деда?

– Господи, Вася. Давай отойдем от края. У тебя убили деда? Да что ты говоришь! – глаза Рады расширились.

– Ну, убили – неточно, конечно. Он умер через полгода после освобождения из лагеря.

– Я не знала. Почему ты не рассказывал?

Поддерживая друг друга, они вскарабкались наверх и глядели на другие крыши и на купол Планетария, похожий на огромное яйцо птицы Рух. Сольцев задыхался:

– Вот скажи… Почему сытый, ни в чем не нуждающийся болван Роберт решает, что можно закрыть глаза на тех, кого закопали в Бутово или сбросили в море под Магаданом? Он что, добрый? Святой? Нет, ему просто хочется погордиться.

– Он же не виноват, что его дед не пострадал, Вася.

– А почему ему надо гордиться? – упрямо гнул свое Сольцев; солнечный ветер трепал его волосы. – Потому что это бревно само не стоит, хочет себя чем-то подпереть. Столб – он и есть столб…

Рада потянула его за куртку. Быть одетой в скользкий холод, ходить на каблуках по гремящим скатам страшно. Страх высоты, восхищение, жалость, необычайно яркое чувство своей красоты – все вместе как-то переменило ее.

– Ты когда-нибудь догадаешься, что на крыше надо меня целовать? Или ты тоже столб?