Лис

– Нет, к черту. Вздорная идея, Паша. Я пешеход, пешеходство у меня в крови.

– Тебе не нравится, что ли?

– Лучше я мотоцикл куплю. По крайней мере, у меня есть опыт велосипедиста.

– Мой отец говорит: то, что между ног – не транспорт.

– А как же Потемкин, Зубов и Ягужинский?

– Не понял.

– Коротко говоря: ты заблуждаешься.

– Говоря еще короче: поехали!

Азарт и ужас. Хвосты травы, шурша, врывались в раскрытые окна. Со лба на веки Тагерта тек скользкий пот. Чем страшнее было ехать, тем сильнее хотелось гнать на полную скорость. Клубы красноватой пыли ровно пудрили стебли долговязой травы. Дальше дорога шла через лес, разрезаемая глубокими колеями: видимо, во время дождей здесь проходила тяжелая техника.

Машина опять остановилась.

– Что же, разворачиваемся? Или задом? – в голосе Тагерта билось нетерпение.

– Можно и задом, конечно, кому что нравится. Но тут ездить – все равно что на самолете летать в ванной. Пусти-ка меня за руль. Есть одно место получше.

Бетонка огибала высокие отвалы старого песчаного карьера. Холмы заросли лебедой, только кое-где раскаленно белел песчаник. То там, то здесь из-под земли горбами торчали ржавые остовы брошенной техники: кабина бульдозера в хлопьях выцветшей синей эмали, башня рухнувшего крана, огромное колесо, застрявшее в яме. Жара и тишина здесь были другими – яростней, безжизненней, инопланетней. Тагерт вел машину, точно луноход неизвестной модели. Звуки двигателя, прикосновение руля к ладоням, пружинящие педали приводили водителя в плохо скрываемый восторг. Королюк усмехался, изредка давал короткие указания. Все окна автомобиля были раскрыты.

Потом пошли купаться в темно-зеленой воде, наполнявшей бездонный кратер карьера. Странно было раздеваться рядом со студентом, пусть бывшим, даже таким, с которым давно перешли на «ты». Поверху вода была почти горячей, но стоило погрузиться глубже, тело обжигала ключевая стужа, а может, ужас прикоснуться к чему-то, затонувшему в этом странном водоеме и теперь тянущемуся из непроницаемой глубины.

После купания прикосновение жары и тишины изменилось. Инопланетность осталась, но теперь Тагерт чувствовал себя здешним инопланетянином. По склонам до самой земли металлически стрекотали кузнечики. Тагерт поглядывал сверху на машину, оставшуюся на дороге. Двери распахнуты, словно лопасти странного корабля. Сохнущая после купания шевелюра приятно стягивала голову. Ровное чувство счастья золотыми нитями тянулось сквозь воздух.

– Что ж, мэтр, придется тебе опять в школу поступать, – Королюк вертел в пальцах травинку.

– Паш, продай мне эту машину. Она теперь мне как родная, – произнес Тагерт.

Королюк не отвечал, глядя в зеленую глубину. Вчера они поссорились с Таней, и он пытался представить, что будет, если вечером приехать к ней с букетом. Точнее, каким должен быть букет, чтобы Вяхирева смилостивилась.

– Родная не продается, – сказал Королюк. – Но мы что-нибудь придумаем, магистр.

Он бросил в воду комок сухой глины; дымясь, зеленея по дороге, комок исчез в беспросветной глубине.

Глава 17 Две тысячи четвертый

Жара лениво лежала в розовой пыли пересохших проселков, в парно́й дождевой воде обросших пузырчатой тиной бочек, выкипала смолой на свежераспиленных досках. Сольцев томился у пруда на щелястых мостках. Животу было горячо, сквозь щели между мостками было видно, как в зеленой воде качаются бурые подводные травы. Ни плавать, ни уходить, ни оставаться не хотелось. Если бы удалось слиться с жарой, раствориться, исчезнуть в любом забытьи, он сделал бы это без раздумий, даже с нетерпением. Расплавленное солнце качалось на воде, кривлялось, распадалось на осколки и снова сливалось в единый слепящий блеск. Непереносимы были любые разговоры – с матерью, с соседями по даче, со случайными встречными. Именно теперь, когда Василия отчислили, словно бы составился всемирный заговор, общая игра: расспрашивать Сольцева, на какой курс он перешел, не закончил ли он институт, как с учебой. Единственный голос, который мог бы его спасти, теперь был отнят навсегда. Кем? Никем. Гордостью обездоленного.

– Вась, ты бы дрова поколол, – сказала Анастасия Васильевна, моя в дуршлаге первую свою клубнику.

– Могу только наломать, – буркнул сын и направился к сараю.

– Записалась к ректору на прием, – словно разговаривая с собой, произнесла мать.

– Даже не думай ходить, – яростно сказал Сольцев, берясь за топор.

– Ты меня поучи. Ты мне поговори, – произнесла мать тихо, но гораздо сильнее, чем сын. – Эти четыре года – из моей жизни, понял? Это у меня их отняли, если тебе все равно. А у меня сын один и жизнь одна.

В это мгновение топор с сухим звоном насквозь прошел сосновое полено и втукнулся в колоду. Словно кругляк, разлетевшийся надвое, был ошибками самого Василия. Из которых ужаснейшая: по просьбе матери он уничтожил сайт. Не заморозил, не скрыл, а убил безвозвратно. Сдался, сложил оружие, и теперь мать идет молить врагов о пощаде. Почему он это сделал?