Лис

С будущего учебного года в университете вводилась контрактная система. С большинством преподавателей кафедры иностранных языков уже были заключены договоры. Тагерт своего контракта не видел, и разговоров о нем не слыхал. Он знал, что Антонец настроила против него всех своих старых подруг – заведующих кафедрами и профессоров. Проходя по коридору, он иногда сталкивался то с Региной Марковной, то с Еленой Афанасьевной, то с Муминат Эдуардовной. Регина Марковна здоровалась чопорно, как здороваются на дипломатическом рауте с послом государства, которое только что развязало с нами войну. Муминат Эдуардовна отвечала на приветствие отрывисто, отводя глаза в сторону. Сергей Генрихович наблюдал за дамами с иронической приязнью: хорошо, когда старушки дружат.

На дорогах верещала солнечная рябь, неслись куда-то оголтелые ручьи, а Тагерта понемногу обступали тени хмурого заговора. Он никак не мог сосредоточиться на растущей опасности: уж больно все хорошо. Год охапками бросает под ноги удачу к удаче, победу за победой. Вышел словарь, программу увеличили вдвое, пригласили на конференцию в Рим. А улыбки студентов? А переглядывание студенток? А интервью на «Радио Да»? Он просыпался рано и набрасывался на новый день, понимая, что все успеет, но времени все равно не хватит: для такой жажды жизни нужна жизнь побольше.

Мог ли он сейчас бояться Антонец и ее пожилых товарок? Не мог, потому что был счастлив. Ему не верилось, что при той всеобщей любви, в которой он купался, с ним случится что-то плохое. Знал, что его любили и на кафедре. А как иначе? Разве не он примирял детей кафедральных тетушек с ненавистным образованием? Не к нему ли эти тетушки ходили жаловаться, советоваться, благодарить? Материнский инстинкт и благодарность – они тоже на стороне Тагерта.

•

На последнюю неделю мая назначили заседание кафедры, а счастье не убывало. Но за несколько дней перед заседанием до Тагерта дотянулось беспокойство. Несильное, но до самой глубины. Может, попробовать прорваться к Водовзводнову? Или посоветоваться со стариком Арбузовым, который привечал латиниста, но и про паутину Антонец мог знать немало?

На прием Сергей Генрихович записываться не стал: хватит мелькать в приемной, да и не примут его так скоро. Арбузов вторую неделю был на больничном. Тагерт не верил в знамения, но спокойнее не стало. Дня за три встретился в коридоре главного корпуса Нуанг Кхин. Как и всегда, Кхин – наилучший прибор для замеров любви руководства. Завидев маленького круглоголового кхмера, Тагерт включил внимание на полную мощность. Нуанг Кхин тоже заметил латиниста. Он не сбился с шага и не нырнул в ближайшую аудиторию – уже хорошо. Идя навстречу Тагерту, он не отвел глаз, не ускорил шага. Нуанг глядел Сергею Генриховичу в лицо и еле заметно кивал. При этом Кхин, идол восточной приветливости и дипломатического радушия, не улыбнулся. Таким суровым Тагерт не видел кхмера никогда. Кивнув в последний раз и притронувшись теплыми пальцами к руке латиниста, Нуанг засеменил дальше по коридору, мелькнул в оконном отсвете и исчез.

Вечером на коньковской кухне, тесной, как телефонная кабинка, Тагерт сел у окна и принялся чертить на листке бумаги престранную таблицу (соседи ушли в гости, и на несколько часов дом перешел в его распоряжение). Три колонки были озаглавлены «Непримиримые», «Марево», «Друзья». В левую колонку Сергей Генрихович вписывал тех, кто точно проголосует за его изгнание, в среднюю – о ком толком ничего не скажешь, в правую – своих сторонников на кафедре. В заоконной летней недотьме акварельно плыли воображаемые лица, кофты, прически, пряди табачного дыма. Четыре человека из восемнадцати легко отправят его хоть на улицу, хоть на плаху. Тагерта передернуло. Перо перескочило в правую колонку, к друзьям. Елизавета Ямскова с коротко остриженными седыми волосами, в поповских круглых очках. Она и ее дочь-второкурсница по очереди ходят к нему жаловаться друг на друга: мать – на упрямство дочери, дочь – на властное непонимание матери. Тишайшая Наталья Лоскутик, англичанка, Тамара Степановна Карлова, похожая на театральную гадалку: все благодарные родительницы, без малого родственницы, все зовут Сереженькой и смотрят нежно. Воробеева – латинистка. Проголосует за него, но она его подчиненная, голоса латинистов могут и не засчитать. Оксана Урмаева? Бог ее знает. Кранц – точно за него.

Когда все фамилии построились в три шеренги, Тагерт повеселел. Даже если все колеблющиеся окажутся в стане неприятеля, друзей у него больше, заметно больше. Темный взгляд майской ночи потеплел и смягчился.

•