Лиса в курятнике

— Боюсь, это была не самая лучшая ваша идея. Пошли слухи, что свяга вашей волей оскорбила мертвых.

— Они сами их к земле привязали.

— Это верно. И те, кто получил образование, согласятся с вами, однако… — Анна Павловна все же решилась: — В городе становится неспокойно. Кто-то вполне сознательно распускает сплетни, порочащие ваши честь и достоинство. Говорят…

Она запнулась, но стиснула кулачки.

— Открыто говорят, что вы в силу своего нечеловеческого происхождения ненавидите весь род людской…

— И желаю извести? Не бойся. Дурной я была бы правительницей, не зная, о чем говорят подданные. Да, согласна, распускают слухи нарочно. И происшествие многим на руку. Люд темный большею частью поверит…

— И что делать?

— Ничего. — Императрица все ж коснулась зеркала. И каменная поверхность задрожала, пошла рябью, оживая. — К сожалению, все мы ошибаемся. Стоило послать свягу в другое место. Или не посылать вовсе… боюсь, в этом городе нет места, где не осталось бы неприкаянных душ. Вернее, не было… Охрана?

— Просят оставить их подле девиц. Опасаются.

— Оставь… еще что интересного?

Не то чтобы интересного.

Анна Павловна привычно зачитывала о делах чужих, порой не удерживаясь от комментариев. А в зеркале мелькали люди.

Вот младшая Гуляковская не слишком искренне рыдает на плече у матушки, а та крутит в пальчиках флакон ароматических солей. И выговаривает что-то резко мужчине вида простого, если не сказать — простоватого.

А тот хмурится.

Молчит.

Недоволен?

Многие будут недовольны. И почему-то кажется, что недовольство это — часть плана, но спрашивать Анна Павловна не станет, ибо знает: придет время — расскажут.

Баронесса Хирмгольд о чем-то беседует со священником. Нынешний незнаком, хотя, казалось бы, Анна Павловна знала всех, кому выпала честь служить при дворцовом храме. Но нет… молод… пожалуй, чересчур уж молод и непозволительно хорош собой. И держится привольно.

Ни тени почтительности.

Смирение и вовсе не ночевало… скорее уж складывается впечатление, будто рясу эту черную напялили на человека военного. Напялить-то напялили, а шпоры снять забыли. Вот он взмахом руки прерывает словоизлияния и, склонившись к ручке баронессы, запечатлевает на раскрытой ладони поцелуй.

Долгий такой поцелуй.

Стыдный.

И уши горят, но Анна Павловна смотрит. А зеркало гуляет по покоям…

Одна из девиц, полулежа на полосатой софе и почти сродняясь с нею полосатым же платьем, весьма экспрессивно рассказывает… О чем? Как знать! Видно лишь, как меняется выражение прехорошенького личика с растерянного до возмущенного, а после и на испуг… Кто это?

Анна Павловна должна была бы вспомнить…

Что-то чересчур уж много развелось в последнее время случайных людей, каковых и быть при дворце не должно бы. А вот же были… Прочие красавицы сидят полукружном, ротики приоткрыты, бровки приподняты. На лицах — чистый ужас…

Значит, пойдет в свет новая сплетня.

Вот служанка что-то пересказывает другой, да только та, не дослушавши, разворачивается и бьет говорунью грязным, в саже, полотенцем. А после тоже говорит, и видно, что зло, яростно даже…

Зеркало затягивало.

Зачаровывало.

Оно обещало показать…

Что?

А хоть бы мужа. Хочет Анна Павловна взглянуть? Убедиться, что занят он по-прежнему делами государственной важности, а не какой-нибудь случайною девицей? Он-то, конечно, говорит, что любит. Но много ли веры подобным разговорам?

Она ведь взглянет.

Красавица?

Уверена?

А ведь зеркало знает правду об этой красоте. И муж знает. И быть может, надоело ему притворяться, захотелось просто на минуточку узреть женщину без изъянов на лице?

— Нет. — Анна Павловна заставила себя отвести взгляд от серого марева, в котором мелькали картинки чужих жизней. — Я не буду… я не стану…

— И не нужно. — Невесомая ладошка легла на плечо. — Не слушай его. Заморочит… Суть у него такова.

ГЛАВА 33

…Стрежницкий, невзирая на возмущение целителя, выбрался-таки из постели, а потому старинную знакомую, которую, признаться, и не чаял тут увидеть, встретил в виде почти пристойном. Лакей помыл голову. Другой — отер лицо душистой водой. Щетину вот трогать побоялся, но не так уж она и заметна была, если не трогать.

Стрежницкий, правда, трогал, но не столько щетину, сколько лицо, пытаясь избавиться от тягучей немоты обезболивающего заклятья. Вот никогда он их не любил, уж лучше честная боль, чем это отвратительное ощущение, будто лицо у тебя вовсе отнялось.

А уж чистая одежда и вовсе привела его в преотличнейшее расположение духа.

Еще бы вина…

Но вина не давали. Еды нормальной тоже, велев пить бульончики и поменьше болтать, ибо от этой болтовни случаются искажения в магическом поле, что чревато нарушениями процесса регенерации. Именно так и сказали, глядя в очи и наслаждаясь редкою возможностью продемонстрировать свой ум военному. Все ж знают, что военные хоть сильны, но крепко туповаты.

Стрежницкий запомнил.

Так, на всякий случай… нет, мстить целителю — дело дурное и Боженькою крепко неодобряемое, но… мало ли как еще жизнь повернется?