Лиса в курятнике

— Стало быть, в монастырь ты все-таки не едешь?

— Я решила, что там и без меня неплохо управятся.

— А бабка твоя?

Одовецкая пожала плечами.

— Недовольна. Но… у нас не принято неволить. Просила передать твоему деду, что в его годах надобно в постели лежать, а не по пустырям прыгать.

— Ага… передам… всенепременно. Только он не сильно твоей старше… слушай, может, поженим их? Пусть друг другу душу мотают, а нас оставят в покое?

— Думаешь?

— Думаю, мой отец зря молчит, хотя… я ему это говорила, и не раз. — Таровицкая стала серьезна как никогда. — Пусть она прямо спросит. Думаю, теперь он уже готов. Во всяком случае, в глаза врать не осмелится. Только, прежде чем спрашивать, пусть хорошо подумает, готова ли она в самом деле правду услышать.

На окраине города в ночлежке, устроенной милостью ее императорского величества, народу летом было немного. Это уже позже, когда зарядят дожди и лужи по утрам будут схватываться тончайшим ледком, сюда потянутся нищие и убогие, кривые, хромые и блаженные, чтобы получить чашку горячей похлебки, одеяло, при везении не сильно драное, и доброе напутствие.

Сейчас же здесь было тихо.

Относительно.

— А я тебе грю, сам от видел! — Хромой Кшытня, прибившийся к ночлежке во времена незапамятные, сидел на гнилой бочке, которую взялся за ломоть прогорклого сала со двора выкатить. Кухарка, с которой, собственно, и случился договор, стояла туточки, сложивши руки под массивной грудью. — От прям как тебя! Я стою и, стало быть, слышу, шебуршится чего…

— Пацюки?

— Сама ты пацюк! Змеюка. Преогроменная! Вот прям оттакенная. — Кшытня развел руки, раскорячился. — Ползеть…

— Ой, да придумаешь тоже… — Кухарка махнула полотенцем, едва не попавши Кшытне по голове. — Лишь бы языком трепать…

— Языком, стало быть? — Тот от полотенца увернулся. — Не веришь? Так подумай сама. Куда Хнырь подевался? Он небось летом завсегда приходит, знает, когда каша жирнее. Или вот дамочки из комитету давече одежи привозили. Неужто пропустил бы?

Кухарка нахмурилась.

Хныря она знала, человечка низкого, дрянного и склочного. Все норовил кусок урвать получше, пожирней, при этом не стесняясь хаять тех, кто этот самый кусок ему ложил. Хныря и свои-то колотили не раз, только он, отлежавшись, за старое брался.

— Или вот Журку? Где она? А я тебе скажу как есть… сгинула. И не она одна! Небось и Лютая, и Маська исчезли, будто их и не было…

— Ваша братия…

— Не скажи. — Кшытня поерзал и заговорил тише: — Оно-то верно, жизня у нас нелегкая, сегодня есть, а завтра Боженька предобрый к себе забрал. Только не бывало еще, чтобы всех и сразу… девки гулящие шепчутся, что исчезают люди. На улицы идти боятся. Сходи к паперти, поспрошай нищих, так и они тебе скажут, что опасно ныне стало на улицах ночевать.

Кухарка хмурилась, и тело ее обильное приходило в волнение. Шевелились плечи, колыхались грудь и массивный живот. А ведь и вправду как-то оно потише стало. На рынке, бывало, с утра не протолкнуться, вечно кто-то то за подол ухватит, милостыньку испрошая, то в корзину залезет, а давеча вышла, так сама подивилась, до чего тихо.

— Чего сюда не идут? — спросила она, выдвигая единственный надежный, как ей мнилось, аргумент.

— Сюда? — Кшытня сплюнул. — А сама подумай, чей это приют? Вот-вот… вдруг да заявится… говорят, в Бальчинцевой балке сиротский дом стоял… стоял себе и стоял, пока в одну ночь с него все живые не сгинули. А было там сироток без малого сотня…

Кухарка ойкнула и за щеки схватилась. Кшытня же усмехнулся, собою предовольный: бабу эту он знал, глуповата, заполошна, но не злая. И воровала по-людски, и куском, когда настрой был, жаловала, и договориться с нею завсегда можно было на работенку нетяжкую. А еще была она говорлива и глуповата, самое оно, чтобы сплетню свежую пустить.

С другой стороны, люди-то в самом деле пропадают.

Куда?

Не Кшытни то дело, ему пять рубликов целых заплатили, стало быть, хватит на пару дней развеселой жизни, а там… там что-нибудь да придумается.

На торговых рядах по утреннему времени было довольно-таки людно. Впрочем, здесь жизнь и ночью не останавливалась. Пахли на солнце мясные ряды. Срывали голоса зазывалы, и приказчики с намасленными волосенками прохаживались друг перед другом, что петухи, только знай по сторонам поглядывая, не идет ли какая дама из благородных.

Или не очень.

— А моя-то, — шепотом произнесла девица, раскатывая по прилавку тугую рульку кружева. — Моя-то давеча так и сказала… мол, надобно со столицы съезжать, потому как во дворце неладно…

— И что?

Вторая девица щупала сукно, ибо поручено было ей выбрать какое получше, но не слишком дорого: хозяйка намеревалась самолично справить прислуге платье одинаковое, чтоб дом ее выглядел не хуже иных. А то ходят комнатные девки каждая в своем, что уж о горничных говорить.

— И ничего… сынок ейный, сама понимаешь, не больно радый. Невесту себе все искал, примерялся… только кому он нужен. — Девица сморщила носик. — Тоже мне, благородный, а сопли рукавом вытирает.

— Разве ж в этом дело?