Лишь частично здесь

– С придурью! Еще и лучше! – Пинео поворачивается к двум другим мужчинам. – Нет, вы только посмотрите на этого идиота! Он мог бы сейчас трахать вон ту телку, однако сидит здесь с нами.

Изобразив на лице улыбку превосходства, Роман говорит:

– Не ты трахаешь их, приятель. Они трахают тебя.

Он подталкивает локтем Мазурека, словно обращаясь за подтверждением своих слов к равному, к человеку такому же многоопытному, как он сам; и Мазурек, уставившись на свое грязное отражение в зеркале за стойкой, говорит рассеянно и устало:

– Пожалуй, я выпью еще стаканчик.

На следующий день Бобби выкапывает из-под бетонной крошки твердый резиновый диск. Тот четыре дюйма в диаметре, в центре толще, чем по краям, и похож на маленькую летающую тарелку. Как Бобби ни старается, он не в силах представить, для каких целей мог служить диск, и задается вопросом, не связан ли тот с разрушением башен. Возможно, в эпицентре любой катастрофы есть такое вот черное зерно. Он показывает странный предмет Пинео, спрашивает его мнение, и Пинео, как и следовало ожидать, говорит: «Черт, понятия не имею. Деталь какого-то механизма». Бобби понимает, что Пинео прав. Это одна из тех непримечательных, но жизненно важных штуковин, без которых лифты не поднимаются и холодильники не охлаждают; но на диске нет никаких признаков, никаких отверстий, пазов или бороздок, свидетельствующих о том, что он являлся деталью механизма. Бобби представляет, как диск вращается в конусе яркого голубого света, отмечая течение некоего непостижимого процесса.

Бобби думает о диске весь вечер, поочередно приписывая ему разные свойства и значения. Это сухой остаток трагического события, последний продукт перегонки. Это сакральный предмет сатанинского культа, принадлежавший крупному финансисту, ныне покойному, и его ритуальное назначение теперь понятно лишь еще трем людям на всей планете. Это своего рода радиомаяк, оставленный путешествующими во времени туристами, который позволяет им оказаться в нужном месте в самый момент террористического акта. Это окаменелый глаз Бога. Он решает взять диск домой и положить в ящик комода рядом с половиной женской туфельки и прочими предметами, найденными в яме. Но в ту ночь, войдя в «Блю леди» и увидев брюнетку в конце стойки, Бобби под влиянием момента подходит к ней и бросает диск на стойку рядом с ее локтем.

– Я принес вам кое-что, – говорит он. Женщина скашивает глаза, толкает диск пальцем, и он начинает медленно вращаться.

– Что это такое?

Бобби пожимает плечами:

– Просто вещь, которую я нашел.

– На завалах?

– Угу.

Она отталкивает диск в сторону.

– Разве я не ясно высказалась вчера?

– Да... конечно. – Но Бобби не вполне понимает, о чем она.

– Я хочу понять, что произошло... что происходит сейчас, – говорит женщина. – Я хочу понять то, что касается непосредственно меня. Я хочу ясно понять, где я и что я после всего случившегося. Мне необходимо понять это. Я не собираю сувениры.

– О'кей, – говорит Бобби.

– О'кей, – насмешливо говорит она. – Господи, да что с тобой? У тебя такой вид, будто ты обкурился дури.

Из динамиков музыкального автомата льется песня Синатры «Все или ничего» – умиротворяющий душу аудиосироп, заглушающий болтовню проституток, пьяных посетителей и трескотню установленного над стойкой телевизора, на экране которого мелькают кадры афганских скал, окутанных клубами коричневой пыли от взрывов. Бегущая строка внизу экрана извещает, что по последним оценкам число жертв теракта в центре Нью-Йорка снизилось до пяти тысяч без малого; из ямы вывезено уже более миллиона тонн обломков. Цифры кажутся бессмысленными, взаимозаменяемыми. Миллион жизней, пять тысяч тонн. Нелепый счет, ничего не говорящий о конечном, реальном результате.

– Извини, – говорит брюнетка. – Я знаю, оно требует колоссальных нервных затрат, дело, которым ты занимаешься. Просто я раздражаюсь на всех в последние дни.

Она мешает свой коктейль пластмассовой палочкой с фигуркой пляшущей женщины на конце, в точности повторяющей силуэт неоновой танцовщицы над стойкой бара. На ее искусно накрашенном лице, похожем на маску, созданную из тонального крема, румян и подводки, лишь глаза кажутся живыми, теплятся скрытым огнем женственности.

– Как тебя зовут? – спрашивает он. Она внимательно смотрит на него.

– Я слишком стара для тебя.

– Сколько тебе лет? Мне двадцать три.

– Не имеет значения, сколько тебе лет... сколько мне. В душе я гораздо старше, чем ты. Разве ты не понимаешь? Разве не чувствуешь разницу? Даже если бы мне было двадцать три, я все равно была бы слишком стара для тебя.

– Я просто хочу знать, как тебя зовут.

– Алисия. – Она произносит имя преувеличенно холодно и четко, словно продавщица, называющая цену за товар, который покупателю явно не по карману.

– А я Бобби, – говорит он. – Я учусь в Колумбийском университете, но взял академический отпуск.

– Это глупо! – сердито говорит она. – Невероятно глупо... жутко глупо! Зачем тебе это надо?

– Я хочу понять, что с тобой происходит.

– Зачем?