Лишь одна Звезда. Том 2

— Ты будешь долго сдыхать, — сказал кайр. — Очень, очень долго.

— Оружие в море, сказал!

Кайр бросил меч за окно.

— И кинжал. И его клинки, — Марк указал на лежащего.

Три клинка полетели в воду.

— А теперь…

Марк не договорил. Граф Бенедикт ударил его локтем под ребра, одновременно вырвавшись из рук. Марк согнулся, задыхаясь, но удержал цветок. Ткнул наугад, шип вошел в бок Флеминга. По телу пробежала судорога. Граф не успел еще рухнуть на доски, когда Ворон прыгнул в окно.

Зачем я это делаю?.. Секунды полета хватило, чтобы подумать: я жить хочу, тьма сожри!

И он нырнул в ледяные волны.

Колпак

Ноябрь — начало декабря 1774г. от Сошествия

Герцогство Надежда; герцогство Литленд

— Твоя каша, Колпак, — говорит Форлемей.

Он опускает серебряный поднос на стол, с методичной неспешностью ставит перед Менсоном фарфоровую тарелку и золоченный кубок, выкладывает приборы — по три с каждой стороны, как полагается. Движения Форлемея точны и небрежны, отточены до полного бездумья. На столе возникает яйцо в чашевидной подставочке, цветочная креманка с салатом, хлебница, похожая на ажурную лодочку, стеклянный кувшин с молодым вином, и, наконец, главное блюдо в пузатой глубокой миске. Снежная белизна посуды испещрена узорами, вензелями на эмалевых медальонах. Форлемей сдергивает крышку с главного блюда, наклоняется, тянет ноздрями идущий из миски дымок.

— Твоя каша, — повторяет он. — Ешь давай.

В миске — бобы с грибами и телятиной, приправленные сырным соусом. Но Форлемей всегда говорит одно: «Твоя каша», и не подстраивает слова под нынешнее меню. Менсон не хочет есть. Утром у него никогда нет аппетита, и Форлемей, хорошо зная это, сыплет в тарелку три ложки бобов — ровно столько, сколько Менсон сможет в себя впихнуть. Затем наливает вина в кубок, срезает макушку у яйца всмятку, докидывает в тарелку одну ложку салата. Форлемей — линялый и блеклый, как сотню раз стираный мундир. У него тусклые глаза, брыластые щеки, оттопыренная нижняя губа. Усы густые и пушистые, но бессильные. Уныло свисают ниже подбородка, отчего все лицо Форлемея кажется вытянутым.

Он раскрывает походный складной табурет и подсаживается к столу справа от Менсона. Придвигает к себе бобы с телятиной, запускает вглубь ложку, которой только что насыпал кушанье, и принимается есть прямо из миски. Менсон цедит вино и смотрит, как работают челюсти адъютанта. От этого зрелища в нем просыпается робкий аппетит. Шут берет серебряную вилку, ковыряет кушанье.

— Не вороти носом, а ешь быстрее, — говорит Форлемей. — Мы сегодня не выступаем, но это не значит, что ты можешь рассиживаться. Не успеешь поесть — пеняй на себя.

Говоря это, Форлемей не смотрит на Менсона и, конечно, не рассчитывает на ответ. Он мог бы с тем же успехом жевать молча, но тогда традиция была бы нарушена.

Менсон пробует салат. Хороший: вкусом похож на бирюзовый цвет. Менсон запивает бирюзу коралловым вином. Адъютант хрустко работает челюстями.

Сложно поверить, но Форлемей — дворянин и гвардеец. Его приставили к Менсону семнадцать лет назад, при старом императоре. Подавать пищу Менсону должен был надежный, военный человек, чтобы кто-нибудь мягкосердечный не сподобился отравить шута. Выбор пал на Форлемея. За какую провинность владыка Телуриан наказал его таким образом — теперь уж и не вспомнишь. В год, когда это случилось, Менсон еще не был кончен, жило в нем еще нечто янмэйское — гордость, возможно. Он решил не говорить с тюремщиком, ни при каких условиях не раскрывать рта.

Прошли годы. Стражник Форлемей за верную службу был переименован в адъютанты. А менсонов обет молчания потерял смысл: забылась причина его, стерлась гордость, да и человека, давшего обет, уже не было в природе. Но традиция сложилась и окрепла: адъютант говорит, шут молчит. Однажды, год на шестой, Менсон спросил было Форлемея:

— Что сегодня на ужин?

Тот уставился на него, будто на старика в пеленках, и выронил:

— Вконец одурел!..

С тех пор шут не заговаривал с ним.

…Менсон отправляет в рот последнюю вилку салата и осушает чашу. Форлемей, расправившись с бобами, вытирает усы и губы салфеткой, комкает ее, бросает в опустевшую миску. Из-под косматых бровей глядит на подопечного, говорит:

— Ну, наконец-то. Я думал, помру, пока ты доешь. Теперь вставай, одеваемся. Чего сидишь? Вставай!

Менсон все еще не проснулся до конца. Пробуждение — всегда пытка. Сон — нечто вроде котла со смолою. Вечером Менсон ложится в него и медленно погружается в тяжелую липкую тьму. Утром мучительно долго барахтается, силясь вынырнуть, высунуть голову на свет, а смола все липнет к телу и тянет обратно в бездумную темень.

Едва соображая, Менсон встает из-за стола, омывает в медном тазу лицо и ладони, скидывает бархатный халат. Форлемей подает ему рубаху, Менсон крутит и мнет ее, никак не может найти рукава и воротник.

— Вот старый болван, — говорит адъютант. — Голову сюда, руки сюда, ну! Давай, просовывай! Теперь чулки… Сам надевай, помогать не стану. Только не спутай: чулки на ноги, не на уши.