Лишённые родины

Зал гудел, словно в нем заперли пчелиный рой; братья Чар-торыйские изумились, увидев столько людей; это всё были поляки, проживавшие в Петербурге. Им навстречу быстро шел молодой человек, гневно жестикулируя и возмущаясь вслух; перед ним расступались. Адам узнал его: это был Ириней Хрептович, младший сын канцлера великого литовского Иоахима Хрептовича, который в свое время убеждал короля Станислава Августа поддержать Тарговицкую конфедерацию. Его старший брат Адам во время восстания служил адъютантом генерала Мокроновского, а после раздела Польши остался в Вильне и стал школьным инспектором, продолжая дело отца, стоявшего у истоков Эдукационной комиссии. Иреней тоже поступил в российскую службу… Проводив его взглядом, Чарторыйские пошли туда, откуда он сбежал, — вглубь зала, где стоял стол, покрытый сукном, с разложенными на нем листами бумаги, перьями и чернильницами. Там их встретил Александр Борисович Куракин с озабоченным выражением на лице. Всем приглашенным полякам предлагалось подписать ручательство о том, что Игнаций Потоцкий в случае своего освобождения не предпримет ничего против России. Так вот что разгневало Хрептовича! Многие люди из прежнего окружения короля считали Потоцкого предателем и не сомневались, что, оказавшись на свободе, он вновь начнет строить козни против России — зачем же компрометировать себя? Чарторыйские подписали бумагу не колеблясь; Куракин пробежал ее глазами, убедился, что она составлена в ясных и точных выражениях, и любезно им улыбнулся. Братья отошли к стене, уступив место за столом другим.

Когда ручательства были получены от всех присутствующих, двери смежной комнаты отворились, и оттуда вышли Игнаций Потоцкий, Юлиан Немцевич, Игнаций Закжевский, полковник Сокольницкий, Тадеуш Мостовский, Ян Килинский и Андрей Капостас. Их обступили, обнимали, поздравляли; Чарторыйские тоже подошли пожать руку Потоцкому, который выглядел взволнованным и смущенным: чтобы обрести свободу, всем узникам пришлось подписать присягу на верность императору Павлу и его наследнику Александру, а теперь еще и любезные соотечественники сковали себя круговой порукой ради него… Коспошко не было: он всё еще не мог ходить и оставался в Мраморном дворце, где государь отвел ему покои на первом этаже.

…Следствие по делу польских мятежников завершилось давно, летом 1795 года; в своих ответах на вопросы генерал-прокурора Самойлова Костюшко был краток и старался упоминать как можно меньше имен. Его содержали без особой строгости: разрешали выписывать книги и газеты, гулять во дворике (то есть лежать на походной кровати под деревом, укрывшись пледом); лейб-медик Роджерсон докладывал о его здоровье императрице; приговор же по его делу вынести так и не успели. Через десять дней после кончины государыни к Костюшко приехал сам Павел:

— Vous ^etes libre, je voulais vous apporter cette bonne nouvelle moi-m^eme.[11]

Император приезжал еще не раз — один и с супругой: Марии Федоровне тоже было любопытно посмотреть на вождя людей, восставших против власти ее свекрови. Цель у этих посещений была одна: император предложил польскому генералу поступить на русскую службу, поскольку его Отечество восстановить уже невозможно. Впервые Тадеуш порадовался своим ранам, предоставившим ему благовидный предлог для отказа. Когда Павел хотел подарить ему свою шпагу, он ответил: «Зачем мне шпага, коли нет больше страны, которую я защищал бы ею?» Тогда Павел потребовал от него присяги на верность и обязательства защищать интересы его самого и наследника. Взамен он получит пенсию, имения в России, тысячу душ… Костюшко отказался от денег и поместий, попросив вместо этого свободу для всех пленных поляков — двенадцати тысяч человек. Император разрешил ему уехать; Костюшко намеревался отправиться в Филадельфию: американцы, за независимость которых он сражался, провозгласили его почетным гражданином своей страны.

Попрощаться с императорской семьей польский герой явился седьмого декабря; кавалергарды несли его в кресле, еще недавно принадлежавшем императрице Екатерине. На следующий день, завернувшись в соболью шубу, надев теплую шапку и меховые сапоги — подарок императора, Костюшко сел в подаренную им же карету и вместе с верным Немцевичем, силачом Либишевским, который должен был переносить его на руках из кареты в кровать и обратно, негром Джоном, а также сопровождающим их русским офицером, уехал из Петербурга, держа путь в Швецию. Павел распорядился выдать ему в дорогу столовое серебро и 12 тысяч рублей — столько стоили тысяча казенных крепостных. По одному рублю за каждого освобожденного поляка…

***

КОНВЕНЦИЯ