Лишние мысли (сборник)

— Слава Богу! — послышался облегченный вздох, — куда ты пропал? Мне пришлось пить шампанское и слушать бой курантов без тебя! Ты скоро вернешься? Я приготовила подарок. С тобой все в порядке? — и сейчас она совершенно не собиралась с ним ссориться.

— Нет… не думаю… я вернусь, но чтобы забрать вещи. Я должен уехать.

— Тебе предложили новую выставку! — «догадалась» Ольга, — и надолго ты уезжаешь?

— Очень надолго. Я думаю, навсегда.

Несколько секунд, прошедшие в тишине, он все старался представить себе ее лицо, потом сбросил вызов и, снова нажав на кнопку с перечеркнутой красной трубкой, удержал ее секунд пять, пока экран не потух.

НЕПРАВИЛЬНЫЕ ЛЮДИ

I

Митя Щекочихин, мальчик лет пятнадцати, сидел на корточках перед дачным участком и объяснял младшему брату Коле, что такое теория относительности.

— Я знаю, тебе еще только восемь. Многие бы сказали, что тебе рано объяснять теорию относительности. Но смотри, это, на самом деле, очень просто. Ты ж, небось, сто раз видел, как поезд отходит от платформы. Отъезжает… Вот, смотри, — Митя нарисовал на земле гусеницу и прямоугольник, слева от гусеницы, — это поезд и платформа. А это, — Митя нарисовал еще левее, нечто, походившее на пламя, — это город за платформой. А это, — он ткнул пальцем в прямоугольник, — это ты стоишь на платформе… и улыбаешься, — ехидно прибавил Митя и скорчил гримасу.

Коля расхихикался.

— Ну все, все, хватит, хватит. Так слушай… смотри теперь: поезд трогается, — движение поезда Митя показал ребром ладони, — поезд уехал. Для тебя! Ты стоишь на платформе. Понимаешь?

— Угу.

— А для пассажиров, которые сидят в вагоне… а нет, давай лучше представим, что это ты сидишь в вагоне. Ты не на платформе, а в вагоне теперь. Что ты увидишь? Что это платформа и город уехали, правильно?

Митя и Коля были на проезде не одни. Неподалеку от них играли две девочки, играли совсем не в девчачью игру — «ножички» — только не ножик они втыкали в землю, но гвоздь-сотку… вернее, старались воткнуть — ни разу еще гвоздь не вошел в твердую землю, но все время падал и пару раз задел шляпкой пузатый носок бирюзового башмака — той девочки, которую звали Люда. Ей было девять, и у нее была забавная фамилия — Гриб; Люда жила на другом проезде, но чаще приходила играть сюда, неизвестно почему, ведь вторая девочка, как Коля помнил, «вообще жила непонятно где» — это Люда ее приводила с собой, — а с Щекочихиными Люда, хотя и переговаривалась, но всегда почему-то после этого садились играть порознь. Никто никого не сторонился, просто так было — и все. И минут десять назад, когда Люда была еще дома, мальчики слышали, как с другого проезда донесся голос Людиного деда, Павла Александровича Гриба:

— Нет, не бери нож, пожалуйста… нет, Люда, я тебе не разрешаю, слышишь меня? Если хочешь в «ножички» играть, то играй гвоздем, пожалуйста! Вон у меня сколько соток под кроватью валяется! Такие, для толя, с алюминиевыми плямбами на шляпах, знаешь?

Павел Александрович говорил требовательно, но, в то же время, и с «болтливой заботливостью», иначе и не назовешь, и мальчики смеялись его запрещениям: как же можно играть в ножички гвоздем; он же в землю не воткнется! А если даже и воткнется, в каком направлении чертить отвоеванный кусок территории?

Теперь Люда кидала гвоздь в землю с метровой высоты — каждый раз, когда приходила ее очередь, она для чего-то вставала в полный рост и складывала ноги по швам, — выходит «сделать удачный кидок», как говорили ребята в поселке, не представлялось совсем уже никакой возможности. А как только Люда услышала Митины слова: «…это платформа и город уехали…» — тотчас присела, отставив колени в стороны, как кузнечик, и расхихикалась.

У нее был крупный нос — крупнее, чем требовали остальные черты лица, — и этот смех и то, как она сейчас вытянула шею, — все это, казалось, подчеркивало внушительный размер носа.

Вторая девочка тоже хихикала.

Гвоздь, в очередной раз не воткнувшись в землю и падая, застрял в бирюзовом шнурке Людиного ботинка. Продолжая смеяться и повторяя Митины слова:

— Платформа и город уехали… хи-хи… хи-хи-хи… — она вдруг вскочила и мотнула одной ногой в сторону.

Гвоздь полетел за подорожники, в канаву. Людин нос чертил в воздухе восьмерки и загогулины.

— Я не понимаю, я же был на платформе сначала. Почему я теперь в вагоне? — тихо, но вкрадчиво осведомился Коля; ему не особенно был важен ответ — скорее, серьезная интонация, с которой он задал вопрос — ею он очень гордился. Вот он сидит такой серьезный и взрослый, слушает теорию относительности и возвышается над этой «носатой» — если не до самых небес, то хотя бы до конька своего дома.