Лисья нора

Но Хью только шмыгал носом и стоял в полной растерянности. Ничего он не собирался доказывать, просто хотел провести ночь в палатке. Так ли? К чему обманывать самого себя? Он хотел доказать Чарли Бэйрду, что у него хватит смелости спать там, хотя овраг совсем рядом. Хотел испытать, как в самый разгар ночи опасность заставляет кровь быстрее бегать в жилах. Он опустил голову.

— Ладно, а теперь, хочешь ты этого, молодой человек, или нет, — сказал ему отец, — а придется тебе провести весь день в овраге. Именно в овраге. Твой двоюродный брат там застрял. Ни вытолкнуть, ни вытащить его оттуда мы не можем, и пока я не придумал, что нам делать. Он может застрять там на несколько дней.

Дядя Боб надел тапочек и пошел вниз с холма. Он оглянулся, но Хью не двинулся с места.

— Хью! — заревел он.

Хью весь съежился: он не привык, чтобы на него кричали; и сейчас ему это не понравилось.

— Да, папа, — откликнулся он. — Иду.

И, плача в душе от страха, он впервые в жизни пересек полянку. Он не понимал, чем его так пугает этот овраг и почему от него шарахаются лошади и собаки. Только дикие звери жили в овраге, поэтому животные, которые дружили с детьми, боялись его. И родители этих детей тоже обходили его стороной.

Даже когда солнце стояло в самом зените, овраг оставался в тени, и эта тень западала в душу ребенка, заставляя его останавливаться, прислушиваться и оглядываться. Тень пугала: «Берегись!» Но возле запруды, еще до того как бульдозер выдрал кустарник, расчистил канал и вырыл рядом с ручьем огромную яму, которая теперь была до краев заполнена водой, всегда было хорошо. Тени там никогда не было, она начиналась в сотне ярдов ниже по течению. Взрослые ее почему-то не замечали. «Чепуха! — говорили они. — Глупости и ерунда!» Взрослые уже не помнили, что были детьми. Чарли Бэйрд сказал, что, еще когда его отец был маленьким, местные дети уже называли это место Лисьей норой, и тот, кто не боялся туда залезть, считался героем. Называлось это место Лисьей норой не потому, что там жили лисы, не из-за этого оно называлось Лисьей норой, а потому… потому… По правде говоря, никто не знал почему.

Кена, заставляя его дрожать от страха, приступом брали муравьи. Он окликнул тетю Кэт, только чтобы удостовериться, не ушла ли она.

— Я здесь, Кен. Не беспокойся. Все будет в порядке.

И тогда он задал ей вопрос, который беспокоил его больше всего на свете, больше, чем неудобное положение, больше, чем муравьи, больше, чем готовые вонзиться в него колючки:

— А чего так боится Хью?

— Только за тебя, милый. Только за тебя. Потому что ты там застрял. Потому что ежевика очень больно царапается.

Однако Кен имел в виду нечто иное.

— Тогда почему он боится слезть сюда?

— Он помогает дяде Бобу. Они готовятся вытащить тебя..

— Но он и до прихода дяди Боба, когда я его позвал, не захотел слезть сюда. — В голосе Кена снова появились слезы. — Я слышал, о чем вы говорили. Я знаю, что здесь есть что-то такое, чего все боятся. Западня, что ли?

— Да нет, Кен, нет. Ничего подобного. Как ты думаешь, позволила бы я вам здесь спать, если бы знала, что вас тут поджидает опасность?

— А Хью говорил совсем другое. Все почему-то говорят по-разному.

— Кен! Тебе нечего, бояться. Даю тебе честное слово. Только не двигайся, пожалуйста, потому что если начнешь двигаться, то оцарапаешься о кусты ежевики. Вот и все, что может с тобой приключиться. Ты ведь бывал у нас раньше. Ты провел в нашем доме немало дней. Разве с тобой здесь приключалось что-нибудь плохое? Такого быть не может.

Но Кен отнюдь не был в этом убежден и словам ее не верил. Хью был смелый и сильный, гораздо сильнее Кена, однако и он чего-то боялся. Как бы ни уговаривала его сейчас тетя Кэт, он не мог забыть того, что сказал ему Хью.

— Я хочу выбраться отсюда, — бормотал он, — мне здесь не нравится.

Но она его не слышала.

Близился восход; кругом все стало другим, а это означало, что вот-вот появится солнце. Серый цвет постепенно сменился золотым, бледно-золотым, и над вершинами деревьев, где кончались листья и начиналось небо, тоже проглянул блекло-золотой купол. Кен повернул голову — тихо, осторожно, уклоняясь от колючек — и увидел, что пятнышки золота появились и среди нависшей над ним уймы листьев, веток, сучьев, колючек и плюща. Он весь дрожал, и хотя изо всех сил старался унять эту дрожь, ничего у него не получалось. Руки и ноги тряслись, а зубы стучали, как в лихорадке.

«Я в западне. Я знаю, что я в западне. Мне никогда отсюда не выбраться. Как я здесь очутился? Я, должно быть, спятил, что ли?»

Тетя Кэт опять заговорила с ним, но он ее не слушал. Тихим монотонным голосом, каким женщины любят уговаривать малышей, она старалась успокоить его, но у нее это плохо получалось, потому что она тоже чего-то боялась. Он слышал страх в ее голосе, без конца повторявшем одни и те же слова. Говорила, говорила, а сказать ничего не сказала. Как бывает, когда поют колыбельную. Или как разговаривала со своим трехлетним сыном их соседка, когда он забрался на крышу и уселся там, спустив ноги, и все решили, что он вот-вот упадет и разобьется насмерть.