Лист Мёбиуса

Еще один, молодой и веселый парень, тоже насильник, тоже убийца, на которого народу дали взглянуть по телевизору, во время съемок радовался прекрасной погоде, благодарил за нее Господа и заметил, что по такой обильной росе можно схлопотать насморк. Его снимали, когда он вел следователей через луг к какой-то канаве или роднику, в котором утопил свою жертву, окунув ее головой в воду. Показывал место преступления, беспокоился из-за насморка, а ведь при этом был совершенно уверен, что скорее всего схлопочет смертный приговор. Красивый был парень, вскоре и впрямь приговоренный к расстрелу. (Между прочим, древние римляне осуждение на смерть признавали не в качестве наказания, поскольку один человек якобы не вправе вынести подобное решение в отношении другого. В осуждении преступника они видели просто способ элиминации опасного индивидуума от общества… Прелестное софистическое рассуждение, к тому же этическое, по крайней мере формально. Итак, эти злодеи внешне ничем не отличались от самых обыкновенных людей; для определения наших телеубийц френология никак бы не подошла. Эту «науку», пресловутое учение сеньора Ломброзо о черепах преступников (кажется, он особое внимание обращал на затылок), следует отнести к числу гипотетических догадок, в большинстве случаев, как и в упомянутых выше, не подтверждающихся.

Впрочем, убивают и из так называемых благородных побуждений, хотя и не очень хочется соглашаться с именем прилагательным «благородный»; наверное, правильнее было бы сказать «по фатальной неизбежности». В том числе и на войне. За такие подвиги благодарное человечество (которое обычно держится на стороне победителей) прикрепит тебе сверкающий орден на грудь. Но и подобные так называемые героические поступки тяжело переживают люди со слабой нервной системой. У них в деревне (где именно? когда? Вероятно, еще до образования колхозов!) жил отставной солдат, помогавший летом дедушке в поле. Вообще-то совсем обычный человек, но пить ему было нельзя, потому что он буквально зверел. В этом случае будто бы выручал странный ритуал, о котором мальчик знал понаслышке: мужику совали в руки вилы и ставили перед ним корзину с картошкой. Он хватал вилы наперевес и со страшным воплем (весьма возможно, лишь в мальчишеском воображении) бросался к корзине, вонзая в нее вилы под хруст прутьев и треск лопающихся картофелин. Давать мужику вилы и подставлять корзину вменялось в обязанности его жены, поскольку никто другой не смел приблизиться к нему в этот момент. Затем наступало умиротворение, пьяное раскаяние со слезами и молением о прощении. Мужик каялся в грехах, обещая исправиться, стать хорошим, кристально чистым. Слышать из уст физически крепкого человека стенания и причитания было еще горше, чем победные вопли.

Но почему вдруг корзина с картошкой? Объяснение очень простое: во время войны мужик бежал по траншее, напоролся на двух немецких солдат и одного за другим проткнул штыком. Конечно, он знал, что война справедливая, что ему не оставалось ничего другого, но нервы выдерживают не у всех Потом он стал верующим. Его боевые товарищи с более крепкой нервной системой каждый год ездили на встречи ветеранов, ели гороховый суп, пили монопольку, а он никак не мог позабыть хруста живой ткани, пронзаемой штыком. «Вот такие дела»[3].

Н-да. Дурные мысли лезли в голову Эн. Эл. Странные, хаотичные и жутковатые. Ему следовало бы подумать о чем-нибудь совершенно другом, постараться нащупать нить, которая привела бы к чему-то конкретному, внесла ясность в его теперешнее положение. Однако… уж не боится ли он своего прошлого? Конечно, никакой он не убийца, говорит ему внутреннее убеждение, и все-таки в душу закралась проклятая робость. Ведь телефонная книга на вокзале держалась не так уж крепко, человек посмелее запросто отодрал бы ее от стены, наконец и в других местах есть подобные справочники.

Носком ботинка Эн. Эл. вывел на песке вопросительный знак и уставился на него.

Если уж быть честным перед самим собой, то следовало бы попросить Эрвина подбросить его на машине — мне, мол, тоже надо в ваши края… Узнал бы, где они живут. Затем, возможно, установил бы фамилию Эрвина, а там уж было бы нетрудно выяснить место его работы (если бы оно не определилось еще раньше в разговоре). По всей вероятности, они как-то связаны по службе, возможно, занимаются одним и тем же делом. Почему он этого не сделал? Чего-то побоялся…

Эн. Эл. продолжал взирать на знак вопроса в песке.

2

— Идите, идите сюда, молодой человек! Не опасайтесь. Меня зовут Якоб, я последний сюрреалист на эстонской земле.

Ноги вынесли Эн. Эл. за город в какой-то запущенный парк или лесопарк. Местность смахивала на любимую натуру итальянских неореалистов: свирепый ветер гнал по земле мятые газеты, тут и там валялись ржавые консервные банки и бутылочные осколки. Якоб, представившийся последним сюрреалистом, сидел на пеньке и приветливо улыбался. Возле его ног лежала пустая бутылка из-под «Золотого ранета», в то время как он откупоривал вторую.