Кроме того, он не нашел приемлемого метода — будто бы помешали эстетические соображения. Хорошая и легкая смерть в водных глубинах, однако утопленники, по всей вероятности, выглядят не шибко привлекательно; к тому же он может напугать какого-нибудь веселого молодого купальщика, если тот, нырнув, врежется в него под водой, раздувшегося, всего зеленого… Яды и снотворное казались ему заслуживающими доверия, но только до тех пор, пока он не увидел в учебнике судебной медицины, как выглядят внутренности этих с виду спокойно уснувших людей — при вскрытии, естественно. Никакого покоя и умиротворения — внутри у них все разорвано и разворочено — легкие, печень, почки, сердце … Ох! Ему стало жаль своего тела: сердце бьется так ровно и честно, самоотверженно его обслуживает, а Якоб хочет разорвать его на части. Куда как некрасиво!
И тут Якоба спас сюрреализм. Существование Сальвадора Дали, своеобразие его мира, противоречащего нормальной логике, пробудили чувство упоения: в этом каталонце, одержимом тягучими часами, насекомыми, колдовскими лунными пейзажами и полувставшими фаллосами на подпорках, он обнаружил родственную душу. Хоан Миро своим искусством впрыснул в Якоба порцию оптимизма и ребячливости. Жизнь обрела вкус. Рисовать Якоб не умел, он обратился к поэзии: Аполлинер, Моргенштерн, молодой Арагон и многие другие замечательные мужи появлялись в его бедной холостяцкой квартире, точно дорогие гости. Отныне он был не одинок. Он тоже начал сочинять стихи. Первым внушительным примером стал для него очаровательный сборник стихов Андре Бретона «Седовласый револьвер».
В шестидесятых и первой половине семидесятых годов волна сюрреализма докатилась до Эстонии — к нам ведь всё приходит позже, — и Якоб нашел единомышленников. Вечера и ночи напролет они наслаждались поэзией и современной музыкой, попивая зеленый чай. Но счастливая пора мимолетна — соратники в большинстве своем дезертировали. Они переродились в порядочных граждан, женились на Катаринах и разъехались по разным Гдовам, безмерно полюбив свои городишки, где, между прочим, предались разведению хризантем…
Только Андрес и Виктор до сих пор более или менее верны прежним общим идеям. Виктор, например, недавно выдал прекрасное сокрушительное стихотворение:
— Какая поразительная лаконичность! — радостно потер руки Якоб.
Неожиданно для самого себя Эн. Эл. захихикал, и это его несколько испугало. Смотри-ка, какие люди живут на нашей планете! — подумал он, глядя на декламатора. Кто знает, довелось ли бы мне встретиться с лучезарным Якобом, если бы сам я не тронулся. Ему стало весело, конечно, это было щекочущее нервы, противоестественное веселье балансирующего на краю пропасти, однако и отчаиваться уже не хотелось.
До чего же занятно Якоб рассказывает! Конечно, в его рассказах есть нечто алогичное: с одной стороны, Природа будто бы стремится к хаосу и беспорядочности, к стохастике, а с другой стороны, она вроде бы лишает его свободы, старается задушить его сюрреализм с давящей неизбежностью математических формул. Как это сопоставить? Но, черт возьми, разве так уж необходимо состыковывать все с идеальной точностью? И понятие энтропии у чудо-счетчика тоже несколько туманное, вообще гуманитарии склонны цацкаться с подобными вещами, словно дети с игрушками — крутят, вывертывают и растягивают их до безобразия. Вот именно. Но он не станет портить Якобу настроение своими сомнениями, Якоб угощает его вином, тешит стихами, нет, он все простит симпатичному брюханчику.
Якоб между тем замолчал и с почтительным видом уставился на лежавшую в траве стеклянную банку с отбитым краем, в которую набралась дождевая вода.
— Бессмертие… — пробормотал он.
— Что такое?
— Эта банка, вернее вода на ее донышке наталкивает меня на мысль о бессмертии, — серьезно сказал Якоб.
— Примерно таким вот образом:
Не следует шутить серьезными вещами! — оказывается Якоб умел возмущаться. — Возьмите из этой банки капельку воды и взгляните на нее под микроскопом. Вы увидите потенциальное бессмертие.
— В каком смысле?