Листьев медь (сборник)

– Ой, Явич, – Леник поднялся и брезгливо отряхнул брюки, – Бормочи ты, что хочешь. Только я думаю, что у «них» есть вполне конкретное обиталище. Во всяком случая я видел нечто оч-ч-чень даже материальное – желтое озеро в провале в степи, под городом Яицком. И над озером – сиреневый дымок.

– Возможно, ты и прав, Носатый, – Выборгский ни с того ни сего сладко потянулся, – я ведь тогда в Пятом мятежном и насобирал желтой породы, от которой иной раз и шел твой, как ты выражаешься, сиреневый… Был еще и вовсе лиловый камушек… – но все это Выборгский уже еле выговаривал, язык его заплетался и одной рукой он взбивал цветастую подушку в углу дивана.

А потом стал устраиваться поудобнее, то так, то эдак, подгибая ноги и подкладывая под щеку ладонь:

– Ты, Леник, притуши-ка лампу. Спать хочу.

Анпилогов махнул рукой, разобрался с лампой и захлопнул тяжелую черную дверь.

Когда на обратной дороге он проезжал мимо Ошалого бора – все небо окрасилось над ним ярко лиловым, свет шел снизу волнами, видны были и всполохи с желто-белым ободом. Леник понял – это полыхала Ошаловская станция слежения – полыхала странным, нетерриальным огнем.

43

Барокамера

Поле кнопок поплыло перед его глазами – красные, желтые, синие – грубые цвета. Анпилогов жал и жал на свою кнопку – пропуск не выпадал. Знакомый до каждой родинки на лице и каждой желто-седой толстой волосины в бровях, охранник разводил руками – пропуск не вылетает на ленту транспортера. Что-то испортилось? Или?.. Невероятно. Но будто сквознячок пронесся по проходной.

– Звони! Звони, приятель, ведь там – хрен знает что… Система в развале, план всмятку! Звони, мать твою!

– Пропуск ваш… Пропуск ваш заблокирован, Леонид Михайлович.

– Хана! – проговорил подошедший к проходной Пень.

– Двигайтесь же скорее, сотрудники! – возник сзади истошный женский визг. – Звонок через три минуты, а вы там чикаетесь!

Женский визг стоял от Анпилогова за 6 человек: Пень, Демура, Ульяна, Синицын, Майка Городочница, Гера Фельдштейн. У всех пропуска оказались заблокированными.

Пришлось отойти и переждать паническую толпу. Ввинтился и разросся до рева звонок. Мгновенное столпотворение, пробка, затор – и проходная опустела.

Анпилогов и его сотрудники остались в пустом помещении проходной, где еще стояли штабели светлых кирпичей для запланированного ремонта, и выблескивали из крафтовой упаковки толстые стекла.

– Звонок – а ты тут стоишь – и никуда не двинься, – выдавил Демура, и все поняли, о чем он говорит и насколько это непросто для каждого.

Время, когда звучит эта разрастающаяся сирена, скромно обозванная звонком, давно стало для них рвущем внутренности кличем, стремлением – успеть, не отстать, пронестись по территории ка-бе, пройти все посты охраны и, еле дыша, застыть за своим столом.

– А у меня там тапочки в ящике… – потерянно сказал Анпилогов.

– Фолкнер… в столе остался. А ведь в среду просили вернуть, – проговорила Ульяна.

– Лак! Бронзовка… – всхлипнула Алла.

Фельдштейн повел головой на низкой шее и, как всегда, боком шагнул к внутреннему телефону. Поговорил – и быстро вернулся к своим.

– Отдел закрыли, – сказал он просто. – Говорят – пора вам новую работу искать.

– За забор! За забор! – вдруг ернически заорал Анпилогов. – Все – за забор!

В первую минуту после сиренной паники он почувствовал облечение, прям-таки ощущение полета, словно оторвал шасси от поля. Он решил больше не выяснять, что и как (внутренне он прекрасно понимал это и так), и увел свою команду через разросшийся парк, через пятачок стариков-танцоров, через массивные литые ворота– к полной троллейбусами улице, бытовой бедной жизни пятиэтажек и криминальному, корсарскому, почти рецидивистскому промыслу. Ведь сколько раз ему намекали, что при нынешнем безрыбье его отдел с его затратной техникой, сложными технологиями – никому особо не нужен. А он еще и выбивал для своих специалистов зарплаты повыше, требовал продовольственных заказов и раз год – путевку в санаторий.

Так крыша? Крыша – это Горчишный дом. День позднего лета, с уже усталой грязноватой зеленью, покусанной жучком и полусвернутой над жилищами мглистых, паутинных личинок, насупился тучами, которые дают духоту, нарушаемую лишь сквозняками возле проточных переулков. Но тучи вдруг прорвало, и пошел крупный дождь, сильно охладившийся в высотном рефрижераторе.

Сотрудники шли за Анпилоговым, словно гусята за гусыней. Он спиной чувствовал их ошалелые от неожиданной свободы, но уже взрывающиеся голодным перепугом взгляды.

Леонид Михайлович думал сразу и о беспомощном майкином паралитке-отце, и о кропотливой демуриной Серафиме, которая снова пойдет нянькой в детсад, и о том, что Пень сызнова траванется денатуратом, а Синицына призовут за новый, куда более высокий и с пропущенным поверху током высокого напряжения, забор. И что Уля, в конце концов, просто покинет государство.

Он все это осознал спиной, своим крепким позвоночником.

Бывший начальник отдела имитации повернулся и резко скомандовал: