Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика)

Капитан, у которого на случай, если дело примет серьезный оборот, имелось для меня про запас местечко, был между тем произведен в майоры. Новый капитан, только что вернувшийся из отпуска, стоял перед своей батареей и в соответствии с положением (11.5.1940) приветствовал нас, причем смотрел он не на наши руки, но нам в глаза. Он, казалось, знал, что я человек пишущий и печатаюсь. Он ценил Эрнста Юнгера * и надеялся, что тот послужит мне образцом солдата и поэта. Наша батарея к этому времени стояла не в Тессине, а в Северной Швейцарии. 14.5.1940 после полудня совершенно неожиданно состоялась перекличка. Новый капитан объявил, что завтра рано утром может начаться. Есть ли у кого-нибудь вопросы? Он приказал, чтобы каждый солдат побрился и отдохнул. Переход в небольшой укрепленный район, там никаких трактиров не будет. И вот мы стоим под яблонями, май. Теплые сумерки, синий вечер. Ночь без тревоги; ничего не происходит, только куры кудахчут во дворах. Очередь за Голландией и Бельгией. Наш капитан - блондин и курит сигары бриссаго. Франция пала, надежды на "линию Мажино" * развеялись как сон. У нас есть время выложить дерном в целях маскировки наши четыре свежих бункера. Капитан нисколько не смущен тем, что как раз сейчас Гитлер инспектирует Париж. Наша задача - понять из приказа на день, что он, этот приказ, ничем не отличается от других. Наблюдал ли он за нами во время работы у орудий, стоял ли в канцелярии с черной бриссаго во рту, был ли еще где-нибудь, наш капитан не оставлял сомнений, что мы будем сражаться, что бы там ни случилось с Францией. Об Эрнсте Юнгере больше разговоров не велось, хотя я часто был занят в канцелярии. Я приходил не для разговоров, а для того, чтобы писать шрифтом таблички: "Канцелярия батареи", "Патронный склад", "Караульное помещение", "Санитарное отделение" и так далее. Он был доволен моим шрифтом. Кроме того, я мог начертить и удобочитаемый план нашего расположения. Служба как и любая другая, счесть ее преимуществом нельзя - ежедневная муштра оставалась при мне. Просто корректный командир использует каждого человека в соответствии с его рангом, и четыре "академика" не доставляют ему пока особых хлопот, скорее развлечение. Он отнюдь не невежда. Ему хотелось получить батарею, где умели бы петь: как следопыты у бивачного костра. Он охотно садился рядом, чтобы самому тоже петь, и не только песни родины, избави боже, самые озорные песни он затягивал сам. А приказ "Накройсь!" подавал фельдфебель или капрал. Наш капитан по профессии учитель. По-моему, он не сторонник Гитлера, но победа вермахта на всех фронтах для него, как специалиста, была очевидна. Если через тридцать лет я не ошибаюсь, у него были водянисто-серые светлые глаза. О том, как Роммель * обратил в бегство целый французский батальон, без единого выстрела, при помощи одних только сигнальных осветительных ракет, он рассказывал не без восхищения и вместе с тем предостерегая нас, чтобы мы никогда не теряли голову, как французы.

В общем, мучительных воспоминаний у меня нет. Я не подорвал здоровья и не вижу повода для слепого уважения к людям, которые говорят: вот в армии, там бы вам досталось... Мне досталось...

Однажды священник устроил нашему капитану скандал из-за того, что мы умывались у деревенского колодца: он не потерпит в своей деревне голых по пояс мужчин. Наш капитан заговорил о гигиене. Напрасно. Черный патер, мы прозвали его "угольный мешок", был вне себя: он яростно размахивал руками. Один из нас был даже в плавках. Патер кричал: "C'est le sport, c'est le Diable, c'est le communisme!" 1 Впредь мы должны были мыться, не снимая пропотевшей рубахи.

1 Это спорт, это дьявольщина, это коммунизм! (фр.)