Листочки из тетради

«Что это такое? Так я и не узнал… И Маша почему-то-промолчала. Она учительница русского языка, должна бы знать… Приду домой и посмотрю в словаре. Хотя что теперь изменится? Все одно завтра разнесется по радио, в газетах напечатают… Ну и пусть. А Валерию сам обо всем расскажу. Пионер, должен понять. — Вырвал с корнем кустик сухого пырея, понюхал пахнущую прелью землю. — Я ему скажу: «В партии у нас, сынок, очень строго. Если что не так — отвечай головой. Да и как же, сынок, может быть иначе? Обидно бывает, а подумаешь — не на кого обижаться. Разве что на себя. Ты, к примеру, видел, как загорается на путях красный фонарь и как паровоз сразу останавливается — опасно, нельзя ехать. Вот, сынок, и передо мной зажгли такой сигнал — опасно! Да, опасно… И сказали: погоди, не туда идешь…»

Усмехнулся, бросил комок травы в реку и резко встал, точно его кто окликнул. Туман прижался к земле, и камыш на том берегу казался косматой гривой. «Не знаю, сынок, не знаю. Поживем — увидим…»

…Ключом открыл дверь. На цыпочках, не желая встречаться с Машей, прошел в свою комнату. У изголовья кушетки зажег лампу. На смятой подушке — раскрытый томик словаря. «Маша положила». Наклонился и стал читать подчеркнутое красным карандашом: «Сам… Са́мо… Самость или личность впереди всего, который сам себя и своя выгоды ставит выше всего, себялюбивый и корыстный, кому чужое благо нипочем…»

Закрыл книгу, выпрямился.

«Вот тебе и мой лучший чабан Яресько… Эх, дедусь, дедусь, да разве все это ко мне подходит? А может, подходит? И придумал же старик… Самость, личность… Да, тут что-то есть… Видно, не зря старик… Он зря не стал бы…»

Опустился на кушетку и задумался. Вздрогнул, когда чья-то рука коснулась его взлохмаченной головы. Это Маша неслышно появилась и присела на кушетку.

— Есть хочешь, Кирюша?

— Я думал, ты спишь. Неужели разбудил?

— Тебя поджидала. Что так долго?

— Быстрее не мог. И так… торопился… на «вороных» мчался, а они…

— Что же теперь, Кирюша?

— Не знаю что. В голове, веришь, такое творится…

— Может, в другой район?

— Варягом? — Насильно, невесело рассмеялся. — Такой я кому нужен?

— Но и здесь тебе оставаться нельзя.

— Не знаю. Маша…

В райкоме все выглядело привычно. На перилах крылечка сидел шофер и читал газету. «Наверно, обо мне читает», — подумал Кирилл. По коридору быстрой походкой шел инструктор Рясинцев. Нырнул в свою комнату, будто и не заметил Кирилла. «Отвернулся? Скоро… А какой же ты, Рясинцев, был внимательный да ласковый. Напополам переламывался, руку тряс. Как же быстро переменился, перестроился…» Рассыльная Нюся улыбнулась, но улыбка ее точно говорила: «Я хотя и не была на том тайном голосовании, а все знаю, и мне жалко вас, Кирилл Михайлович…»

В кабинете инструктор крайкома и Андрей Ильич. Инструктор курил, сидя на диване, и не то чтобы сурово, а с упреком посмотрел на вошедшего Дедюхина. Андрей Ильич улыбнулся, протянул руку. Инструктор курил и думал о том, что надо звонить в крайком и что-то делать с Дедюхиным — нужно человека определить к месту. Дедюхин еще молод, урок, преподанный ему на конференции, пойдет на пользу. «Надо его сохранить, — подумал он, сбивая пепел с папиросы. — Можно перебросить, скажем, в другой район. Новые люди, новая обстановка… Споткнулся — встанет, поднимется. Как это говорят: за одного битого двух небитых дают». И обратился к Дедюхину:

— Как спалось, Кирилл Михайлович?

— Лучше спроси не как спалось, а как думалось?

— Понятно… Еще не одну ночку проведешь с открытыми глазами, душой переболеешь. — Потушил папиросу, улыбнулся. — Ну ничего, сильно духом не падай…

— А ты меня не жалей. Не люблю!

— Не в жалости, друг, дело. Надо нам поразмыслить о твоей судьбе. Вот позвоню, буду просить о переброске в другой район…

— Этого делать не надо, — бледнея, решительно заявил Дедюхин. — Не звони и не проси.

— Почему? — Инструктор повел плечами. — А что будешь делать? Подумал ли об этом?

— Да, подумал. Только насчет переброски — не дело это… Тут я упал, тут и поднимусь… Попрошу самую рядовую работу. Найдется у тебя, Андрей Ильич, что-нибудь?

Андрей Ильич еще раз молча пожал Кириллу руку. Они отошли к окну. Отсюда хорошо была видна пойма Егорлыка и тот срезанный водой курган, на котором сидел ночью Кирилл. За Егорлыком расстилалась желтая, тронутая осенью степь. А день стоял яркий, полный тепла и света.

ЧЕТЫРЕ РАИСЫ

Вначале показалось странным: четыре доярки и все Раисы. Потом мне объяснили: когда они родились, то имя это в станице Родниковской было самым ходовым, и поэтому, сколько в тот год появилось на свет девочек, все они были наречены Раисами. В Родниковской также много Таисий, Людмил. В той же станице, например, есть восемь ребят-одногодков — все Валерии.