Листопад

Лабуд внимательно осмотрелся и увидел Лолича. Он сидел на стволе поваленного бурей дерева в состоянии глубокой задумчивости. По его лицу было видно, что он недавно плакал.

— Пейя, ты что раскис, возьми себя в руки, не ребенок!

Лолич закрыл глаза и снова их открыл. Несколько секунд смотрел на Лабуда таким взглядом, словно видел перед собой незнакомца.

— Теперь уже все в порядке, — продолжая сидеть как изваяние, вяло ответил Лолич. — Конечно, это глупость, но бывает так, что не в силах себя сдержать. Не думай, что я дрожу за свою шкуру, нет. Все куда сложнее.

— Понимаю тебя. И мне нелегко, всем тяжко, но надо держать себя в руках.

— Конечно, надо, кто возражает? И я вел себя спокойно, даже когда отходили наши главные силы; держался нормально, когда хоронили наших товарищей. Но сегодня; когда закапывали оружие, которого нам всегда не хватало, мне почудилось, что я закапываю себя самого. Скажи, до каких пор человек может держаться?

— До тех пор, пока у него есть сила.

— А на что рассчитана, эта, дьявол бы ее побрал, человечья сила?

— Она рассчитана на всю его жизнь. И пока держишь себя в руках, контролируешь свои действия, значит, силы твои не иссякли и ты еще живешь.

— Ты, Лабуд, говоришь так, будто наша сегодняшняя жизнь зависит не от немецких пуль, а от нас самих. Раньше мне и в голову не приходило задумываться над тем, сколько стоит человеческая жизнь. А получается, что цена ей равна стоимости одной пули, десяти граммам свинца. Сколько надо матери затратить сил и времени, чтобы вырастить и воспитать сына! А трудно ли сделать пулю? Да их отливают по миллиону штук в час! На поверку же выходит, что на войне цена жизни человека и цена пули одинаковы.

— Все не совсем так, — мягко возразил Лабуд, пытаясь развеять пессимистическое настроение Лолича. — Мы боремся за счастье, за лучшее будущее, за свободу. А коли жизнь придется за это отдать, то надо стремиться продать ее подороже.

— Легко сказать: «продать подороже». А если я вообще не хочу, ее продавать, а предпочитаю остаться в живых?

— Ну и живи на здоровье, никто не запрещает. Только не кисни и не трави себе душу, а то совсем заплесневеешь.

— Может, ты и прав, Лабуд, нельзя нам раскисать. — Лолич встал, забросил ранец за спину и взял в руку винтовку. Немного помолчав, он заговорил снова, но каким-то необычным для него голосом — таким боязливым, невыразительным: — Хочу попросить тебя, Лабуд. Если меня так тяжело ранят, что я не смогу покончить с собой, сделай это за меня. Не хочу я попадать в руки врага живым. И еще об одном попрошу. После войны найди мою могилу и напиши на надгробье одну из моих песен. Люди ведь любят останавливаться у могил. Идет себе человек, притомится, сядет около моей могилы, песню прочитает, а какая-нибудь старушка и всплакнет при этом.

— Лолич, ты меня удивляешь! Я тебя совсем другим считал…

— Не придавай моим словам особого значения, это я немного размагнитился, — оживившись, произнес Лолич. — Ты же знаешь, что я добровольно вступил в партизаны и буду бороться до тех пор, пока немцы не пошлют меня к праотцам. Правда, большого геройства от меня не жди. Героем я не стану. Мне больше нравится стихи писать.

— Ты поэт? — удивленный таким открытием, спросил Лабуд. — О чем ты пишешь?

— Обо всем — от лозунгов, что пишут на заборах и стенах домов, до элегий. Как ты думаешь, после войны можно будет напечататься?

— Не знаю, я не очень сведущ в таких делах, — пожал плечами Лабуд, — там видно будет.

— До войны, хотя я уже два года пишу стихи, мне ни разу не удалось опубликоваться. Куда ни обращался — везде отказывали, — сокрушенно признался Лолич.

— Значит, стихи плохие.

— Не в том дело. Мне кажется, я пишу не так уж плохо. В поэзии я не признаю мелкотемье и стараюсь писать о правде жизни, о том, что я люблю или ненавижу. Издателям же подавай побольше сантиментов или такого, чтобы никто ничего не понял. Чтобы напечататься, нужны или деньги, или имя. У меня же не было ни того, ни другого. Могла бы помочь в этом деле женщина, у меня была одна на примете, я даже ее в партизаны с собой привел, но…

— Это та, которая сбежала, дочь директора банка? Помню.

— Да, не выдержала она нашей жизни: кровь, смерть, огонь. Кроме того, она страдает болезнью желудка и не могла есть нашу пищу. — Лолич задумался, вызвал, в памяти образ миловидной девушки из Белграда, что так неожиданно бежала из отряда. — Ну да ладно, — заключил он. — Что там у нас сегодня на обед, не слышал?

Лабуд пожал плечами.

— На печеную баранину не рассчитывай, а капуста и фасоль, наверное, будут.

— Большое спасибо. Очень обрадовал. Вчера было то же самое. Ох, как я люблю фасоль и капусту!

— Что делать, завтра, возможно, и этого не будет. — Лабуд снял пилотку, вынул из-за отворота окурок и закурил. — Хочешь закурить? У меня есть несколько сигарет.

— Спасибо, предложил бы что-нибудь поесть.