Листопад

Во время эксгумации из могильника были извлечены тела убиенных - женщин со страшными ранами на грудях, людей с перерезанными глотками, с выломанными крюком ребрами. Извлекли и отрезанную одноглазую голову. Обходчик опознал в ней бедного Пашку...

Они не искали врагов и не расследовали заговоры. Они просто хватали целых и теплых людей для развлечений. Кровавая баня...

...Потом еще как-то раз мы встретились с тем лядащим студентом, который привел нас на сходку. Кажется, это было на Маросейке.

Студент шел с миловидной женщиной лет сорока. Видно, что беседовали они о чем-то серьезном. О судьбах народа, конечно, о чем еще? А мы с Алейниковым, как назло, по странному совпадению опять были навеселе, ибо вывалились из весьма уютного полуподвальчика, бывшего в содержании какого-то поляка.

Мы поздоровались, Алейников, хотя и был в цивильном, лихо щелкнул каблуками и, дернув подбородком, представился:

- Дмитрий Алейников, старый революционер.

Я не отстал от своего военного друга, тоже прищелкнул калошами, резко мотнул головой на манер лошади:

- Николай Ковалев, молодой революционер.

Женщина, сопровождаемая нашим юным другом просто и мило кивнула и произнесла без улыбки, протянув тонкую руку:

- Александра Коллонтай.

- Отчего вы больше не посещаете сходки? - косясь на спутницу спросил нас юноша. - Я вот приглашаю Сашеньку к нам, побеседовать о революции, пообщаться.

Мы с Алейниковым переглянулись:

- Ну если придет такая милая барышня, мы будем непременно...

Но больше мы с Алейниковым к ниспровергателям царизма не ходили. Мы катались по ресторанам, дешевым публичным домам. А то и просто гуляли в московских парках, загребая ногами желтую листву и читали друг другу стихи. Он мне свои, я ему Северянина и свои. Так проходила последняя осень.

- Ты изрядный поэт, Дима, - говорил я после бутылки "Клико". Артиллерист Толстой бросил армию и стал большим писателем. Забрось свои портупеи и пиши стихи. Хочешь, езжай в мою усадьбу, благо она не продана, затворись там, как Пушкин в Болдине, и только пиши. А я тебе буду изредка присылать провизию и блядушек. Ты хоть записываешь свои стихи, бестолковый?

- Не-а... Почти никогда. К чему? Вот еще, слушай...

И опять читал. Он много читал. Запомнилось же немногое. Обрывки. Как жаль!

Я вошел осторожно

В засыпающий сад.

Мне на ухо тревожно

Зашептал листопад...

Я помню наизусть только несколько его стихотворений, которые буквально заставил его надиктовать на карандаш. Записав, я выучил их наизусть. И теперь помню

...Алейников, брат мой Алейников, жив ли ты? Где ты? Что с тобой?"

x x x

- Покажи, - Козлов достал из кобуры наган и протянул Ковалеву, кивнув в сторону смущенно улыбавшегося подпоручика Резухи. - А то он не верит.

- Не верит, говоришь, - Ковалев взял наган, секунду подумал, сунул его в карман галифе. - Пойдем.

Офицеры вышли в большой внутренний двор бывшей гимназии. Одна сторона его периметра представляла собой глухой кирпичный забор. Видимо, благодаря этому удачному стечению обстоятельств, тут и расположили контрразведку. Предполагалось, что в глухом дворе, напротив стены удобно расстреливать. Здесь и расстреливали из наганов. Раньше глушили и без того не очень громкие револьверные хлопки заводя граммофон, но потом перестали: жители окрестных домов быстро смекнули, что означает музыка средь белого дня. Таиться уже не имело смысла, поэтому расстреливали не стесняясь. Иногда для разнообразия вешали. Совсем уж без шума.

Козлов укрепил на стене 14 белых листков с нарисованными на них карандашом кружками диаметром примерно в пять сантиметров.

- С ходу, Николай Палыч, на бегу, вон от угла в направлении той стены.

Ковалев отошел на исходную позицию, вынул из кармана наган Козлова, переложил его в левую руку, расстегнул кобуру и достал свой револьвер. Он поудобнее пристроил револьверы в ладонях, шаркнул подошвами сапог, как бы проверяя сцепление с мостовой, внимательно осмотрел повешенные на стене листки.

Резуха с Козловым молча наблюдали за ним. Из окон гимназии, выходящих во внутренний двор выглядывали офицеры управления. Некоторые из них уже слышали о способностях штабс-капитана Ковалева или видели этот фокус раньше.

Ковалев подозревал, что Козлов поспорил с подпоручиком на бутылочку винца или горькой. "Мальчишки," - штабс-капитан прикрыл глаза, настраиваясь: - "А я не мальчишка?"

Он постоял несколько секунд в напряженной тишине, подняв стволы к небу, потом открыл глаза и побежал немного боком, вполуоборот к стене, приставными шагами.

Где-то на третьем шаге грохнул первый выстрел. Штабс-капитан стрелял с обеих рук.

...Правый первый, второй...

...Левый первый, левый второй...

Хлопали выстрелы, вздрагивали листки бумаги. Пули откалывали кирпичную крошку.

...Правый четвертый... левый пятый... левый шестой... правый пятый...шестой, седьмой... левый седьмой...

Последний выстрел прозвучал, когда Ковалев уже почти добежал до стены здания.

- О-ля-ля! Браво! - Козлов подбежал к стене и собрал листки, пересчитал. - Как всегда великолепно, Николай Палыч. Экий вы право, молодец. Одиннадцать из четырнадцати!