Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Двора, как у других, нет. В доме живут четыре семьи. Четыре крыльца выходят сразу в очень большой сад.

Сад гудит от золотых пчел. Крылышко представляет, как в глубине его кто-то все время трогает толстую струну и она тихонько гудит, словно на гитаре под рукой папы. А солнечных струн между стволами натянуто множество. Сквозь навесы ветвей они тянутся косо, пересекают друг друга, дрожат.

Солнце ослепительное. Воздух сверкает. Льется горячий ветерок. От стен дома пышет, как от натопленных печей.

Крылышко, едва касаясь теплой земли, уносится в глубь сада. Здесь на темных стволах белые сквозные шары — это расцвел урюк. А среди цветущего урюка, точно среди сугробов, пылают розовые персики.

В углу — рощица белых вишен. Между стволами виднеется тележка, к оглобле привязан ишак Яшка. Он тянется к бочке с водой.

В стороне — заросли сирени. Кусты сплошь в тяжелых лиловых кистях. Рябая курица, привстав, клюет кисть.

Яблони белые-белые. Большие ветви на костылях-подпорках. Можно подумать, что каждая яблоня имеет пять-шесть стволов. Белые ветви легли на крыши сараев, на толстый глиняный забор — дувал.

Плоские глиняные крыши и дувалы в ярко-алых маках; маки шевелятся язычками огня.

Домой идти совсем не хочется.

Прибегает Наташка, смуглая, сильная, как мальчишка. Глаза ее — черные виноградины. Она в пестрой тюбетейке, в красных трусиках.

Девочки бегают друг за другом. Тяжелая Наташа громко топает. Крылышко носится неслышно и стремительно, а через арык просто перелетает.

Тетя Надя зовет Наташу завтракать, и подружка, отдуваясь, уходит.

Крылышко не знает, куда ей деться. Она садится под ярко цветущий персик на кучу прошлогодней хрустящей листвы. Почему-то захотелось плакать, и Крылышко плачет. Она всхлипывает долго и безутешно, и никто не видит этого. Все на свете забыли про нее…

Ночью они опять ссорятся. И Крылышку тоскливо от этого. Лежа в кровати, она прижимает Ленивца и слушает. А папа говорит:

— Я не слепой! Я все вижу!

— Отстань! — умоляет мама. Голос у нее измученный.

— Подумай хоть о Катюшке. — Папин голос тоже измученный…

Крылышко просыпается и видит: через дырку в ставне продернут золотой веревочкой луч солнца. Крылышко подставляет руку. Теперь луч упирается в ладошку золотой палочкой. От того, что палочка горячая, чудится, будто она давит на ладонь.

Мама открывает ставни, и все удивительно меняется. В окна лезут белые ветви, а сквозь них льется солнечный свет.

Тюлевая штора в лучах растаяла, и Крылышку кажется, что это золотой паучок заткал окно огромной паутиной. Тронь ее — она облепит руку, потянется, оборвется и осядет на пол.

Абажур тоже становится другим. Он плывет облачком дыма. Слегка подуй — и он развеется, как дым от папиной папиросы.

Крылышко кувыркается в кровати. Сейчас она все любит. Она вытягивает губы трубочкой и дует на абажур. А вдруг и правда развеется?

Мама сердито прибирает вещи. Из-за того, что мама не любит их, они тоже не любят ее. Стоят криво, хмурые, запыленные. Вещи озоруют. Мама утром расталкивает их по углам, полкам, под кровати, а они упорно вылезают обратно. Правда, им помогают в этом и она, Крылышко, и папа, и сама мама. Уже в середине дня сапожная щетка выползает на порог, ботинки и стулья — на середину кухни, куклы, Крылышкино платье, полотенце — на стол. И сам стол стоит не ровно, а почему-то уже высунулся углом.

Мама, надев фартук, сидит в кухне и чистит свеклу с длинным крысиным хвостиком. Над головой у нее висит папино охотничье ружье. Пальцы ее лиловые от свекольного сока. Шкурка ползет из-под ножа одним ремешком. Он скручивается в кольца. Словно свекла была обмотана им, а мама разматывает. И видно, что маме неприятно заниматься этим.

Приходит тетя Надя. В глазах ее прыгают золотые зайчики, и по круглому лицу скользит улыбка, тоже как зайчик. Ее желтые волосы туго обтягивают голову, а на затылке завязаны узлом. Под солнцем они сверкают и кажутся твердыми, сделанными из меди.

Мама и тетя Надя о чем-то шепчутся.

— Брось дурить, — громче произносит тетя Надя, — неужели ты кисель? Возьми себя в руки. Переломи.

Крылышко удивляется: как это мама может быть киселем? И как это можно самое себя взять в руки да еще переломить?

— Николай человек хоть куда! Ведь ты же любила его.

А мама сердится:

— Господи, да разве я говорю, что он плох? Но ведь сама же знаешь, как иногда случается. Встретила другого, и уж прежнему конец.

— Беречь нужно, что имеешь, а не выискивать новое. Этак, если не держать себя в руках, и третьего встретишь, а там и четвертого. Зачем тогда заводила ребенка? А если завела, зажми сердце, пожертвуй кое-чем. Ничего, от этого не умрешь — отдышишься.

— Ну что вы меня все мучаете?.. — вдруг вырывается у мамы. — Не хочу я жертвовать, не хочу, не хочу! У меня последние десять молодых лет проходят. И я хочу пожить для себя…

Мама, держа в руках ножик и свеклу, уткнулась лицом в плечо тети Нади и горько плачет. А тетя Надя гладит ее пушистые, наполненные светом волосы. Рука словно выжимает свет: где она пройдет — появляется темная полоса.