Листопад в декабре

Растерянный, смущенный, а от этого еще более неуклюжий и угрюмый, он ворочает кули. Когда, сгибаясь, тащит к крыльцу последний, выходит Катя. Он грохает мешок ей под ноги и совсем неожиданно для себя говорит фальшиво-весело:

— Здорово!

Он видит испуганное мальчишеское лицо, сжавшуюся фигурку, затравленные глаза, вздрагивающий широкий рот. «Девчонка! И подержаться-то не за что», — думает он. В памяти мелькают хмельные, толстомясые вдовушки, с которыми он коротал вечера, но сейчас рядом с Катей они кажутся ему противными, бесстыжими.

— Ну, чего ты, как пыльным мешком из-за угла ударенная, — смущенно бубнит он. — Картошку вот привез. Куда ссыпать?

— Не надо мне подачек, — тихо отвечает Катя.

— Ну-ну, ладно тебе, — ворчит Чуланов. — Есть будете… варить, жарить…

Он чувствует, что говорит совсем не то, а что и как говорить — один аллах ведает.

— Как тут пацан?

Катя молчит, чужая, ненавидящая. Чуланову становится от этого не по себе, но ничего не попишешь — заслужил. Он даже пугается: а вдруг она возненавидела его на всю жизнь?

— Ну, ладно… Взгляну я. — И он тяжело идет в избу.

И опять возы его заслонили окошки, затемнили комнату. Стены пестрят вырезанными из журналов кинокрасавицами, танцующими балеринами, разными пейзажами. На столе тарелки с недоеденной кашей и киселем, а на полу всякие кубики, оловянные солдатики, плюшевые мишки, пластмассовые зайцы и лисицы. Все это Темка повыбрасывал из своей кровати.

Больная старуха лежит под ветхим ватным одеялом, охает. Катерина, должно быть, не пошла на работу. С кем оставишь ребенка? «Туговато ей», — думает Чуланов, выкладывая на стол кульки с сахаром и конфетами для малыша.

Он ласкает веселого ребенка, собирает ему с пола игрушки, слушает, как причитает старуха, привыкшая жаловаться, страдать, молиться, быть смиренной и покорной. По-прежнему жалкой кажется и Катерина. Увидев ее усталые глаза, он смущенно говорит:

— Чего ты такая? Не съем! Ты держи себя гордо!

— Чего уж тут… До гордости ли нам? — плаксиво поет старуха. — Мы люди маленькие. Нам бы только перебиться как.

— «Маленькие»… Надо уметь за себя постоять, — огрызается он.

У ног загремела пластмассовая рыжая лиса: Темка энергично принялся за свою работу!

— Видно, бог велел страдать!

Чуланов начинает злиться. Ему кажется, что, если бы Катя в свое время была тверже, он бы не очутился в таком гадком положении, как сейчас.

— Бог! Сам-то он вон на какую высоту взгромоздился. Хорош милосердный! Бьете поклоны смиренно, а что человек — царь природы, забыли?

— Это ты, что ли, царь природы? — зло спрашивает Катя. В спину ей ударяется безногий заяц.

Чуланов растерянно царапает в затылке.

— Не обо мне речь. Я тоже — недоделанный. Недоучился я… Отец и мать пили… Совсем спились…

— Постой, а ты кто? Почему ты у нас? — оживляется старуха, озаренная внезапной догадкой.

— Кто, кто… Не догадалась, что ли? — ворчит Чуланов. В него летит кубик, потом зеленый солдатик. Чуланов ловит его.

— Господи, да как же это… Костя, ты что же это… И глаз не казал! Да ты, милый, присаживайся. — Голос ее звучит угодливо, и тут же она начинает плакаться, прибедняться, чтобы разжалобить его: — Да пожалей ты, Христа ради, дочку. Да ведь мы с парнишкой у нее на шее…

— Мама, перестань! — кричит Катя.

Стучат, прыгают по полу кубики: Темка веселится. Штаны у него сползли до коленок.

— А ты помолчи! Больно умная стала! — цыкает мать. — Ставь самовар, за бутылочкой сбегай. Садись, Костенька, будь гостем.

— Мама!

— Молчи!

Чуланову тоже неприятны старухины слова, унижающие Катю. Он идет к двери и уже с порога бросает:

— Дровишки я привезу… Не тратьтесь.

Прыгают по полу, катятся шарики. Глянув на мальчонку, он крякает и выходит, а вслед ему несется причитанье:

— Бог тебя не забудет, Костенька! Заезжай, милый!

— Мама, это же противно! — восклицает Катя, закрывая ладонями горящее лицо.

— Молчи ты, — слабым голосом кричит старуха. — Ничего ты не понимаешь! Ты держи себя ласковей да угодливей. А чего, так-то вот лучше одной, с приблудным ребенком?

— Не нужен мне никто, не нужен! — кричит Катя.

— Пожалей ты хоть мать, не рви ты мое сердце! — заголосила старуха, стараясь разжалобить и дочь…

Через несколько дней Чуланов снова мчался к монгольской границе…

На затравевшие горные склоны будто наброшен зеленый ковер. Сквозь него четко проступают правильными треугольниками и прямоугольниками промоины и выпуклости. Редкие деревья на крутых боках гор стоят друг над другом и кажутся случайными, нарочно натыканными, как объемные флажки на плоской карте. А кудрявые кусты походят на кудлатых зеленых баранов.

Каждый раз они забавляют Чуланова, но сегодня он смотрит на них, а видит затравленные, усталые глаза Кати.