Листопад в декабре

Стогов улыбался и в такт песне постукивал по сырым перилам. Голос катился по водному раздолью.

— Ты за квартиру заплатила? — весело, как показалось Кате, спросил Стогов.

— Вчера.

Песня стихла. Слышались только всплески, могучее движение воды и шум машин, сотрясающих палубу.

«Смелый» причалил к пустому дебаркадеру, матрос спустил зыбкие сходни, и сонные пассажиры сошли на берег.

— Как ты себя чувствуешь? — по старой привычке Катя закрыла шарфом горло Стогова.

— Превосходно. Волга-то наша!.. — слабым, но веселым голосом ответил Стогов.

Они остановились.

Во тьме проступало множество причаленных к берегу моторок, баркасов, плавучих пристаней, небольших пароходиков, стада лодок — точно кандальники, они звенели цепями. Тянулись плоты, виднелись купальни, вышки для прыжков.

Мальчиком Стогов уверял всех, что Волга ночью озорует. Она любит неожиданно броситься шумной волной на эти суденышки. Всех порастолкает. Все начинают колыхаться и стукаться бортами, звякать, лезть на дыбы, злиться. А вода, захлебываясь от радости, отхлынет и звучно плюхает под сходнями, чмокает — целует лодки в борта, урчит возле каждого камня, коряги, что-то болтая веселое. Потом опять подденет плечом пароходики, баржи — играет с ними.

А пароходики, привязанные как пленники, тоскуют и шепчутся, замышляя побег. А вертлявые, как пустые бутылки, лодки ссорятся между собой, дерутся. А ленивые, сонные баржи ворчат — им мешают спать. Они устали.

Множество интересных историй мог рассказать сынишка волжского рыбака. Это мальчишеское у Стогова сохранилось до сих пор.

Приметив, что на Волге, как и прежде, идет своя жизнь, Стогов облегченно сказал:

— Ну вот… а теперь двинемся.

И только когда сели в пустой автобус и замелькали улицы Саратова, Стогов почувствовал тоску.

— Будешь писать родным, передавай от меня большой привет.

В больнице Стогов погладил густые волосы Кати, поцеловал их. Она стояла, беспомощно опустив руки. Хмурая заспанная сестра сердито буркнула:

— Идемте, идемте, больной!

Стогов оглянулся в дверях, помахал платком, как из вагона, и, улыбаясь, сказал:

— Катюша, купи дрова. Зимой они дороже. Береги себя.

Кате почудилось, что муж удаляется, виднеется смутно. Вот он совсем растворился, и только перед глазами ее невыносимо ярко бьется белый платок.

1955

Гость на свадьбе

У Залесова на глазах слезы. Он обнимает толстую тетю Лизу, гладит ее пышные седые волосы и, заглядывая в насмешливо-умные глаза старухи, шепчет:

— Милая моя, милая!

Ведь она вырастила его, выучила, заменила рано умерших отца и мать. Давно Залесов не видел ее. Уехал он двадцатилетним, а вернулся сейчас сорокалетним.

— Ладно тебе, батенька мой, ладно, — бормочет тетя Лиза и толстыми пальцами, от которых пахнет аптекой, вытирает с его щек две слезинки.

Тетя Лиза смотрит ему в лицо. В тени его тонкие черты еще красивы, но если бьет солнце — видно, что оно уже вянет. Серые глаза выцвели, светлые волосы сильно поредели со лба.

У тети Лизы начинает дрожать уголок рта.

— Что же сделаешь, все меняется, все уходит. Человек бессилен, — печально говорит Залесов, поняв ее.

— Дела хорошие не стареют, живут, — строго возражает тетя Лиза и, переваливаясь, уходит в другую комнату. Около двери оборачивается, взгляд ее становится хмурым: — Позвони. Там ждут.

Тетя Лиза известна в городе как доктор Агренева. Она бесцеремонно кричит на больных, но никто не обижается: знают, что это добрейшая старуха.

Залесов обходит знакомую квартиру.

Те же две белые комнаты. Дубовые столы, дубовые стулья, большущий диван, этажерка, шифоньер, окна, кровать — все завешено и застелено белым. Рамы и двери выкрашены белой краской. Даже лохматый кот и косматая собачонка, живущие в комнатах, белоснежные.

Залесов смеется и возится с ними. «Нет, еще не стар! Еще не стар! — думает он радостно. — Так же я чувствовал и в двадцать лет».

Подобно красивой женщине, Залесов болезненно переживает приближение старости, постоянно с тревогой и тоской думает об этом, смотрит на себя в зеркало.

Залесов видит на подоконнике телефон и осторожно касается трубки, но сердце начинает стучать прерывисто, и он садится на валик дивана, закуривает. «Чего это я? — думает Залесов, окружая себя клубами папиросного дыма. — Ведь уже двадцать лет прошло…»

Он несмело набирает номер. Молодой, очень мягкий девичий голос произносит:

— Я слушаю…

Эти певучие, ласковые переливы голоса Залесов как будто уже слышал когда-то.

— Можно Станиславу Сергеевну? — осторожно спрашивает он и вдруг слышит, что у его голоса точно такие же переливы.

— А кто это просит?

Он бледнеет, все больше узнавая в голосе девушки что-то знакомое. Залесов открывает рот, чтобы назваться, но проглатывает колючий комочек и почти умоляет:

— Я попрошу Станиславу Сергеевну.

В трубке продолжительное молчание, потрескивание, а потом звучит несколько удивленный и как будто извиняющийся голос:

— Хорошо. Сейчас.

В трубке снова молчание. Может быть, девушка не отошла, чего-то ждет?

Форточка открыта, и слышно, как в саду воркует горлинка. Ее воркование походит и на нежное кудахтанье и на мягкий стон.