Листы дневника. Том 2

"У меня с годами выработалось такое отвращение к большим выставкам современного искусства, к так называемым "салонам", что мне стоит больших усилий заставить себя посетить одно из таких торжищ. Идешь вроде как бы по какому-то Общественному долгу, а вступив на выставку, через полчаса Чувствуешь уже отчаянную ломоту в спине, ноги получают Пудовые гири, а то, что видишь, мучительно сливается в какую-то серую "бессмысленную" массу…

Каждый раз к тому же, настрадавшись, выносишь одинаковое впечатление с такой выставки — впечатление безнадежности. А между тем всюду на таких выставках имеются и картины, и скульптуры, и разные предметы, в которых есть талант, которые в других условиях могли бы остановить внимание и понравиться. Беда, очевидно, в чрезмерности этих агломератов и в хаотичности такой смеси.

Еще больше, однако, нежели размножение салонов, на появление чувства безнадежности действует сознание полной тщеты самых этих художественных манифестаций. В былое время люди за много месяцев готовились к тому, чтобы на годичной выставке отличиться; это был настоящий публичный экзамен, которому себя подвергали как начинающие художники, так и совершенные arrives [50]. Пусть и наиболее блестяще выдерживавшие эти экзамены художники ныне забыты и смешаны с грязью — все же не один десяток лет они представляли собой "французскую школу", и Франция гордилась ими. Оценивали этих художников-чемпионов не только густые массы парижан, но и толпы иностранцев, которые, попадая в Париж, сознавали, что их здесь чему-то научат, что они в этой лаборатории всякого изящества и всякого удовольствия получают весьма приятные jouissances [51]. Теперь же и толп парижан не видно, а из иностранцев ходят по выставке разве те, кто сами в салонах экспонируют.

Впрочем, эти нынешние салоны вообще ничего общего с "экзаменами" не имеют. Это просто случайный склад совершенно обыденной продукции. В живописной своей секции это одно нераздельное царство этюдов, в котором индивидуальное утопает уже потому, что в сущности никто даже и не пытается что-то выразить, а все работают согласно пяти-шести формулам, без малейшего энтузиазма или хотя бы простого умиления перед природой. Особенно же чувствуется полнейшее отсутствие каких-либо задач…"

Так пишет Александр Бенуа об осеннем салоне 1938 года. Заговорил не только критик, но художник. Чувствуется боль и печаль, что за мрачною житейскою суетою ушел праздник искусства. Каждый из нас помнит такие праздники и заграницей и на русских выставках. Происходило нечто значительное. Выявлялись смелые задачи. Шла борьба за правду художества. И зрители не оставались "к добру и злу постыдно равнодушны". В спорах, в столкновении мнений выковывалась истина. Слагался стиль эпохи. Выставку ждали. Задолго уже появлялись сведения об окончании новых картин. Было знаменательно, что для сына Ивана Грозного Репину позировал сам Гаршин. Любители болели, слыша, что Врубель опять переписывает "Демона". Удастся ли? С волнением слышали о новой манере Серова в портрете Иды Рубинштейн. Ждали бакстовскую "Шехерезаду". Мало ли о чем слышали и горели ожиданием…

Слышали о завоеваниях Гогена, Ван-Гога, Дега [52], дягилевские постановки волновали. Художественный театр вдохновлял и перерождал поколение. Было не все равно, в чьем костюме будет Шаляпин в "Олоферне" или "Кончаке". Был нерв, когда молодежь встала за Куинджи против его академических притеснителей. Около искусства была значительность. Был тот праздник, в огнях которого согревались сердца. Неужели ушло? Молодо и сильно говорит Бенуа. Это не брюзжание о "давних, славных временах". Не переехала ли какая-то машина, какая-то чертовская танка радость об искусстве? Чем же жить-то тогда?

Из первых школьных лет встает волнующий художественный облик. Прочитан роман Золя. Кто-то разъясняет, что в основе его положены достижения и терзания Мане. Сам герой только недавно умер. Весь этот подвиг не есть блестящий вымысел, но быль во всей ее драматичности. И сейчас в снежных Гималаях звучит живой сказ о битве художника за новую правду, за новую красоту. Сильно было первое впечатление, и Мане на всю жизнь остался борцом и гигантом. О нем не забудут.

Некоторые имена странно проходят в нашей жизни, неожиданно появляются, точно бы напоминают и ободряют. Мане много раз напомнил и ободрил. При встречах с Пюви де Шаванном и Кормоном опять неожиданно выплыло имя Мане. Оба мастера хотя и были совершенно различны от задач Мане, но говорили о нем с большим уважением. Это производило впечатление, ибо особенно поражает, когда с уважением высказываются деятели отличных и даже противоположных направлений. Во все время моих пребываний в Париже постоянно выдвигалось имя Мане. В то время, как другие большие имена произносились с некоторою нервностью и в положительном и в отрицательном смысле, этот основоположник целого направления оставался окруженным несменным геройским ореолом.