Лисы графства Рэндалл

Последнюю фразу он не произнёс – прохныкал… и полез рукой мне под куртку.

На секунду я застыл. Просто дыхание перекрыло – сам не понял, от чего. Даже не отвращение – а хуже, тошнота с паникой пополам. Дёрнулся, сдуру сам себя уколол ножом – и опомнился.

Впрочем, пинаться, когда тебя лапают – то ещё удовольствие.

Попал я удачно, хоть и со второго раза. Арон взвыл смешным тоненьким голоском и согнулся пополам, естественно, выпуская меня. Я развернулся – и полоснул ему ножом по лбу. Царапина, конечно, но кровищи будет – все глаза зальёт.

– Мразь! – проревел Арон, вслепую сгребая воздух перед собой.

Но я успел уже прокатиться под фургоном Ирмы, вскочить на ноги и драпануть между клетками, на ходу перебирая прутья рукояткой ножа. Разбуженные львы, собаки, голуби и дикий лис устроили адский концерт, в котором потонула даже отборная Аронова ругань. А я, петляя, добрался до нашего фургона, надеясь только, что клоуну не стукнет в голову наведаться к волшебнику, и страх перед ним окажется сильнее.

– …Кальвин?

Волшебник не спал.

Я запнулся о порог и едва не налетел на собственный нож, чудом успев вывернуться в последний момент.

– Извини, – я отвёл глаза.

Полоска голой кожи под задранной курткой горела огнём – не разберёшь, отчего, от ночного холода или от пристального взгляда. Окровавленный нож, звериная какофония, грязная ругань Арона…

«Сделай вид, что не понял. Пожалуйста».

Волшебник, как обычно, укутанный в целый ворох шелестящих одежд, стоял, склонив голову к плечу и готов был, кажется, выслушать что угодно, любую дикость, и поверить ей. Потому что рассказал бы я. Но о некоторых вещах рассказывать нельзя. Они пачкают, даже если ты не виноват.

И отмыться потом…

– Это ты нашумел?

Я с облегчением выдохнул. Допроса не будет.

– Ну, да. Прошу прощения.

– Иди спать, – мягко улыбнулся волшебник. – Я ещё посижу здесь, выкурю трубку-другую… Ни о чём не беспокойся, Келли.

От чувства колоссального облегчения меня охватил озноб. Я деревянно кивнул и на четвереньках заполз в фургон. Бросил куртку на сундук, скинул ботинки, штаны, рубашку и до своей кровати добрался уже голышом. Одеяла были заботливо расстелены, а кукла сидела в изголовье, как обычно.

Да. Кукла…

Фарфоровая девочка, в локоть ростом, с красивыми голубыми глазами и золотистыми локонами, в платье из зелёной тафты и лимонных кружев.

Я сгрёб её в охапку и зарылся в одеяла. Меня колотило. До сознания медленно доходило, что могло случиться там, за Ирминым фургоном, перед ареной. То есть по-настоящему могло случиться, не в идиотских сальных шутках или сплетнях…

Хватать воздух получалось почему-то только мелкими-мелкими глотками.

– Пожа… пожалуйста, – горячо зашептал я кукле в белобрысый затылок. – Я так давно ничего не… не просил… пожалуйста, пусть он от меня отстанет… насовсем… пожалуйста, слышишь?

Половина слов и окончаний проваливались куда-то в горло, но кукла всё равно понимала.

Я был уверен в этом.

Шум снаружи постепенно стихал. Ирма пела – негромко, но завораживающе-сладко, так, что даже у меня расслаблялся внутри тугой, колючий клубок нервов. Успокаивалось и Ирмино зверьё, зачарованное игрой обертонов и тягучим сонным ритмом. Хотя слова-то в песне были через одно – пошлейшая матросская брань, и Арону они сулили все муки ада за ночную побудку. Тикали вразнобой развешанные по стенам часы. Металлический запах крови с ножа тонул в ароматах чабреца, старого дерева и голубой полыни, которыми насквозь пропитался весь наш фургон, а с улицы умиротворяюще тянуло некрепким сладковатым табаком…

…табаком, железом и дымом пропахли мы до костей. Бои идут пятый день. У меня – по два вылета в сутки, у Симона – по три, потому что его напарник так и не пришёл в себя, а командир гонит нас вперёд, как сумасшедший. Я уже с трудом понимаю, для чего – ясно, что до прихода основных сил мы Йорсток не удержим.

Симон говорит, что под конец война сошла с ума и просто решила сожрать нас всех.

– Тебя бы в командиры поставить, – вздыхает он, скручивая грубую папиросу из дефицитной бумаги и ещё более дефицитного табака. Заскорузлые, грубые пальцы – не верится, что когда-то Симон был учителем музыки. Он вообще никогда не хотел воевать, но пришлось. – Ты ведь офицер, да? И лётную академию закончил, не то, что половина из наших. И часов налёта у тебя раз в шесть больше.