Лита

В понедельник я завожу Адаму бутылку коньяка. Он на венерическом небе от счастья. Не верит, что это настоящий французский. Он его в жизни всего один раз видел и пробовал. Я предлагаю, чтобы он проверил его подлинность на приборном стеклышке.

Ему нравится двусмысленность моего «тонкого» юмора.

— Это же стоит безумных денег, где ты взял?

Вопрос денег — болезненный вопрос моего поколения (поколения семидесятых).

Он говорит, что за такой бесценный подарок должен провести мне второй курс лечения. От чего я вежливо отказываюсь. Я ценю еготонкий юмор. Прощаюсь, желательно «на всю жизнь», и выхожу из диспансера на свежий воздух.

Вечером, когда я готовлюсь к зачету, раздается звонок.

— Я достала билеты на международный кинофестиваль!

— Какое событие!

— Алеша, пожалуйста, я так хочу с тобой пойти на заграничное кино.

— Когда?

— У нас билеты на разные просмотры, в разные залы.

Я колеблюсь. Я не знаю, я ничего не хочу от нее принимать.

— Через сколько приключений ты прошла, чтобы их достать?

— Честное слово, ни через одно. Это Верин любовник получил, он оформлял им фестивальные афиши. Все фильмы очень хорошие: французские, итальянские, американские. Я знаю, как ты…

— Ты ничего не знаешь. Не говори эту фразу «я знаю», она раздражает.

— Хорошо, Алешенька, извини…

— Что происходит со следствием? Когда будет суд?

— Я… я не знаю, я не интересовалась, а следователь не звонил.

— Я понимаю, что интересовать это должно только меня. Тебе ж все до лампочки. Ты свое дело сделала. Кино важнее.

— Совсем нет. Я старалась для тебя. Хотела отвлечь от постоянных мыслей о…

— Не надо для меня стараться. Ты уже постаралась, что оба лечимся в венерологическом диспансере.

— Алеша… — Молчание повисло в трубке. Она прервала его: — Алеша, у тебя все в порядке?..

— Удивительно, что ты догадалась об этом спросить.

— Я не хотела тебя раздражать. Тебе не очень было больно?

— Мне было очень приятно. Мне никогда не было так приятно. А самое главное — ощущение, что это от «любимой».

— Ты совсем плохо думаешь обо мне?

— Да уж, хуже некуда.

— Алешенька, я тебя безумно люблю. Ты самый чистый, самый светлый среди них.

— Среди кого?

— Среди… людей, вот.

— Ты хотела сказать, среди мужчин?

— Среди всех — и мужчин, и женщин.

— Ты уже стала разбираться в мужчинах?

— Что ты, Алешенька, я ни в ком не разбираюсь. И моя безмозглость доставила тебе…

— Не доставляй. Хватит!

— Но меня такой родили…

Я невольно рассмеялся. Как верна поговорка — «и смех, и грех».

— Как ты все легко сбрасываешь со своих плечей. Это стрелочник виноват.

— Нет, моя мама, когда была молодая…

— Мне неинтересно слушать про твою маму.

— Хорошо, я не буду. А о чем тебе интересно?

Я не успел дать отрицательного ответа.

— А хочешь, я приеду и расскажу тебе только о том, что тебе интересно?

— А потом будут еще два следственных дела — об изнасилованиях.

— Я возьму… Извини, Алешенька, я забыла.

— Ты очень быстро все забываешь.

— Нет, я все помню.

— Почему ж ты мне говоришь неправду: что не помнишь, как ВСЁбыло?

— Ты о чем, Алешенька?

— О Красной Шапочке, которой Серый волк заправил…

— Не надо, милый. Я выключилась, я действительно ничего не помню.

— Ты же только что сказала, что всёпомнишь.

— Но как всё происходило, я не помню. Я была пьяна и…

— Я знаю подробности. Выпила, покурила, потанцевала, развлеклась с двумя мужиками — сорвалась…

— Не надо так больно, Алеша, я ни с кем не развлекалась. Меня… Я не хотела туда идти…

— Ой ли. Но пошла! Не околела.

— За сумкой пошла… забрать.

— Забрала! Опять тебя,опять родители, опять все виноваты, а ты ни при чем.

— Я так не говорю. Мне очень больно.

— А каково мне, каково мне!.. С нецелованной (и тут я тебе верю) девочкой время в венерических диспансерах проводить.

— Мне больно только из-за тебя. Мне наплевать на себя. Я переживаю только из-за твоей боли. Что ты страдаешь, так страдаешь. Ни за что! Я ненавижу свое тело, которое прошло через то, что доставляет тебе такую боль. Не дает спокойно спать и жить. Ты так изменился… У тебя осунулось лицо, лихорадочно горят глаза. Ты мучаешься из-за меня… Я не стою твоих мучений.

— Ты здесь ни при чем. Суда хочу, суда. Только этим и живу. Как сузилась моя жизнь! Господи!.. Ладно, это не твое дело. Прощай.

— А-алеша. — У нее была эта привычка тянуть заглавную букву моего имени: и так это томно, так сладко получалось.

Хотелось ее мне… В мгновение я представил ее вишневые, вычерченные губы. Губы… О нет, я швыряю в омерзении трубку. Тут же раздается звонок.

— Не надо, Алешенька, не надо… Я знаю, о чем ты подумал… Мне противно на свое тело даже в ванной смотреть. Я брезгую к нему прикасаться. А те несколько дней… до девятого… я смотрела с лаской на себя. Это тело было твое, только твое. Ты его касался.

Я начал возбуждаться. Я ненавидел ее и себя. Будь ты проклят, Фрейд, и его система — различных сексуальных позывов. Хотя при чем здесь Фрейд? Он — в земле, мы — наверху. Что же мы делаем? Живем по его постулатам, под его эгидой. Животные…

— Спокойной ночи. — Я быстро вешаю трубку.