Лита

Но чаще всего мы проводили время — вечера — у нее дома. С ее мамой. Мне нравилась ее мама. И к каждому приходу, к каждому застолью, готовились разные, необыкновенной вкусноты блюда. Рыба в кляре, рыба, запеченная в майонезе с картошкой, гусиное жаркое с черносливом, запеченная утка с хрустящей кожурой, телятина в винном соусе, пироги с невероятными начинками, цыплята-табака с итальянской помидорной пастой, знаменитые чебуреки и многое другое.

Я теперь понимал, почему Вика никогда не хотела горячее в ресторане.

От книг до кино — мы говорили с известной актрисой обо всем. Часто забывая про Викторию, которая сидела молча и с интересом слушала наши споры с Зоей Петровной, особенно о советской современной литературе, в которой она себя считала специалистом (из-за мужа). Эти споры едва не доходили иногда до римских сражений, в которых разгорались страсти и неслись обвинения в приверженности к социализму и строю, к его писателям; к соцреализму и совдеповской литературе (с моей стороны); в юношеском максимализме, категоричности суждений и незнании жизни (с ее стороны). Но всегда все кончалось миром и тостом за дружбу и прекрасную настоящую литературу.

— Вы так еще станете писателем! — шутила она.

Вика сидела зачарованная, а в следующие дни проглатывала залпом те романы и книги тех писателей, о которых мы до исступления спорили. И бились.

Возвращаясь домой откуда-нибудь, мы периодически целовались в такси или в подъездах, без огня, и я чувствовал, что долго так не выдержу.

В середине января, месяц спустя, как мы стали встречаться, в очередную субботу я взял ключи от дачи у своих знакомых, сказав, что хочу побродить в одиночестве, подышать свежим воздухом. Они, не удивившись, дали мне ключи. И, выпросив у папы машину, я повез Вику за город. С собой у меня была бутылка лимонной водки. Мамуля напекла ей пирогов. И дала толстые свечи.

За городом лежал нетронутый девственный снег. Звенящая тишина и чистый, хвойный воздух, от которого начинаешь задыхаться. Боишься задохнуться.

Сначала мы решили погулять, пока окончательно не стемнело. Это было опрометчивое решение. Мои ноги замерзли совершенно, так что я не мог пошевелить пальцами. Виктория зажгла свечи, сняла мои легкие сапоги и начала согревать мои ступни у себя под мышками. А потом сняла узорчатые носки и стала растирать ноги водкой, поднося свечу к пальцам, чтобы они отогрелись.

Все, что она делала (как и когда пила), делалось с большой грациозностью и легкостью. Она была многому обучена. Я был тронут ее заботой и, скорее, не женским, а дружеским отношением. Она умела спасать… Когда надо спасать.

— А теперь надо выпить по пятьдесят граммов и закусить мамулиными еще теплыми пирогами. И Алеше сразу станет тепло.

Оказалось, что мы забыли, не предусмотрели взять стаканы.

— Пить лимонную водку из горла — это как глотать горящее пламя.

Со второй свечой она пошла и нашла где-то в прихожей рюмки, выскочила из дома и, помыв их в снегу, простерилизовала на огне свечи.

— Я знаю, ты сын врача.

Меня тронула эта предупредительность.

Она сама разлила водку и поднесла к свече. И неожиданно начала читать:

Свеча горела на столе,
Свеча горела…

Я замер.

Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела

………………………………..
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенье рук, скрещенье ног,
Любви

скрещенье.
И падали два башмачка
Со стуком на пол,
И воск слезами с ночника
На платье капал.

Это было запрещенное стихотворение. Но интеллигенция московская боготворила Пастернака.

Мне казалось, что она умышленно, что она специально заменила «судьбы» на «любви».

Вдруг она сказала:

— За снег, за зиму, за нас!!!

Мы выпили до дна, и наши губы слились в поцелуе. Я почувствовал жар — от водки — и предложил выпить еще. Выпили еще. Я стал согреваться. Она просунула руки мне под рубашку и гладила мою прохладную кожу.

Я стал возбуждаться. И начал целовать ее шею. Она легла на диван, на который мы постелили наши дубленки. Объятия становились все сильней, пока я не почувствовал, что хочу ее. Но это было странное чувство… Свечи горели дрожащим пламенем, со всех сторон дуло. Сквозило повсюду, из всех щелей. Я начал расстегивать молнию на ее обтягивающих велюровых джинсах. Моя рука впервые соскользнула в ее трусики, коснувшись лобка. Она выгнулась, и я стал сдергивать с ее бедер тугие джинсы. Или с ее тугих бедер — джинсы. Она делала движения талией, помогая мне. Я расстегнул молнию у себя. Я понимал, что раздеваться догола будет безумие. Я заморожу Вику и себя. До п…, у меня нет таких органов. Спустив джинсы до колен, я взял ее за бедра, приподнял и скорее вскользнул в нее, почувствовав, как она развела, насколько могла, колени. В эту же секунду я услышал вздох, и она схватилась за мои плечи. Она не была девушка.