Литератор

В 1956 году Э. Казакевич предложил Союзу писателей выпускать альманах «Литературная Москва». Секретариат согласился. Казакевич был назначен главным редактором, и ему было разрешено подобрать редколлегию. Случай — до тех пор не имевший прецедента. Он избрал известных профессиональных писателей: М. Алигер, А. Бека, В. Каверина, К. Паустовского, В. Рудного, В. Тендрякова, А. Котова, директора Государственного издательства «Художественная литература», горячо сочувствовавшего этому изданию. Единственным администратором была 3. Никитина. Подчеркиваю, единственным, потому что работы сразу оказалось очень много. Первый номер альманаха[100], в котором были опубликованы произведения Федина, Алигер, Маршака, Казакевича, Заболоцкого, Евтушенко, Твардовского, Ахматовой, Симонова, Слуцкого, Назыма Хикмета, Шкловского, Михалкова, Розова, Тендрякова, Корнея Чуковского, Бориса Пастернака и Михаила Пришвина, имел, по понятным причинам, большой успех. Во втором номере альманаха (1956) среди этих знаменитых имен появилось имя А. Яшина, напечатавшего небольшой рассказ «Рычаги». В моей литературной жизни было немало шумных событий, но такого шума, который поднялся в связи с выходом этого второго номера, я не помню. Рассказ, который сразу же сделал Яшина знаменитым, отличался простотой сюжета и новизной, показавшейся дерзким нападением на самое существо Советского государства. В правлении колхоза готовится партийное собрание. Но учительница опаздывает, и собравшиеся члены правления говорят о своих делах. Говорят о взятках в сельпо, о том, что в лавке нет ни сахара, ни мыла… Один из собеседников так и ставит вопрос: «Зачем тебе правда, ты сейчас — кладовщик?», другой возразил: «Ну, правда — она нужна… Только я, мужики, чего-то опять не понимаю. Не могу понять, что у нас в районе делается? Вот ведь сказали — планируйте снизу, пусть колхоз решает, что ему выгодно сеять, что нет. А план не утверждают. Третий раз вернули для поправок…» «Правду у нас в районе сажают только в почетные президиумы, чтобы не обижалась да помалкивала», — отзывается третий собеседник. Четвертый согласен: «Правда нужна только для собраний, по праздникам, как критика и самокритика: К делу она неприменима, — так, что ли, выходит?» И разговор заходит о секретаре райкома. «Был я на днях в райкоме, у самого… Что же, говорю, вы с нами делаете? Не согласятся колхозники третий раз план изменять, обидятся… Ленин указывал — активно убеждать надо». На эти слова колхозного парторга следует ответ: «Вот ты и убеждай, проводи партийную линию. Вы теперь наши рычаги в деревне…» Разговор на собрании продолжается. «— А я так понимаю, ребята, что это и есть бюрократизм. Вот, скажем, приходим мы к нему на собрание. Ну, поговори, как человек, по душам. Нет, не может без строгости, обязательно строгость соблюдает. Как оглядит всех сверху да буркнет: „Начнем, товарищи! Все в сборе?“ Ну, душа в пятки уходит, сидим, ждем выволочки… Скажи прямо, если что неладно — народ горы своротит за одно прямое слово. Нет, не может».

Чтобы прекратить этот откровенный разговор, достаточно окрика бабки, лежащей на печке, рассердившейся на то, что один из колхозников бросил окурки в угол.

«— Куда сыплешь, дохлой? Не тебе подметать. Пол только вымыла, опять запаскудили весь».

И разговор друзей обрывается, «словно они почувствовали себя в чем-то друг перед другом виноватыми». А когда приходит учительница Акулина Семеновна, начинается партсобрание.

«— Начнем, товарищи! Все в сборе?

Сказал он это и будто щелкнул выключателем какого-то чудодейственного механизма: все в избе начало преображаться до неузнаваемости — люди, и вещи, и, кажется, даже воздух»… Старушке, сделавшей колхозникам замечание, приказывают выйти, как беспартийной.

«И началось то самое, о чем с такой откровенностью и проницательностью только что говорили между собой члены партийной организации, в том числе и сам секретарь ее, понося казенщину, бюрократизм, буквоедство в делах и речах». Не буду продолжать пересказ этого превосходного рассказа, скажу только, что редакция поручила мне отредактировать его. Я пригласил к себе Яшина, и короткий разговор, который между нами состоялся, можно назвать зеркалом общественной жизни тех лет. Я попросил его сделать незначительные поправки. Он на моих глазах сделал их и, прощаясь, спросил:

— И это все?

— Все, — отвечал я. Он помолчал. Потом пожал плечами.

— А вот в прошлом году, когда я принес этот рассказ в «Новый мир», Кривицкий (секретарь редакции) сказал мне: «Возьми этот рассказ подальше от моих глаз и сожги или спрячь, чтобы его никто никогда не увидел. Хорошо, если тебе десятку дадут, а то и все 25 схватишь».