Литература для нервных

Увлекательна история замысла пушкинской «Капитанской дочки». Она весьма обширна, и подробно изложить ее здесь, увы, невозможно. О первой, интуитивной фазе мы ничего не знаем, поэтому сосредоточимся на второй. Мечта создать исторический роман (тогда в моду вошли сочинения Вальтера Скотта) на отечественном материале владела поэтом с 1820‐х. Он знакомился в архивах с судьбами разных людей, так или иначе связанных с Пугачевым: среди них были те, кто изменил присяге – или заслужил благодарность предводителя восставших, те, кто чудом остался жив – или был казнен бунтовщиками. Образ Пугачева двоился в глазах писателя: с одной стороны, документы говорили о непомерной кровожадности казацкого царя, с другой – очевидцы событий, древние старики, с которыми лично беседовал Пушкин в путешествии по Оренбургской и Казанской губерниям, вспоминали о «батюшке-царе Петре Третьем» с благодарностью и почтением. Мы не знаем, что происходило в душе Пушкина при столкновении этих точек зрения. С одной стороны, он был государственником и адептом исполнения закона, с другой – сторонником человечности превыше всего.

Ближе всех, наверное, подошел к разгадке образа Пугачева Абрам Терц (Андрей Донатович Синявский, 1925–1997) в «Путешествии на Черную речку».

Пугачев – оборотень. Он появляется внезапно из «мутного кружения метели», в предварение мужицкого бунта, и в первый момент, как оборотень, не поддается четкой фиксации. <…> Между тем Пугачев при ближайшем знакомстве оказывается простым мужиком, чье лицо не лишено даже некоторой приятности (а что вы хотите от оборотня?). <…> И все же в человеческом облике и в повадках Пугачева проскакивает временами что-то волчье (верхнее чутье, сметливость и расторопность на неведомых дорожках в степи, полномочия Вожатого, Вожака, Вождя в дикой стае, кровожадность, воющее одиночество). Через весь роман, по лучшим стандартам, проносится огненный, волчий взгляд Пугачева. <…> Но главный факт, устанавливающий – на острие иглы! – оборотничество Пугачева, принадлежит истории. Это уже, так сказать, объективный исторический факт, и мог ли тут Пушкин остаться равнодушным? Как было упустить вполне правдоподобный, разработанный урок обращения неизвестного бродяги в царя, восколебавший половину России?! <…> Не сочувствуя революции, Пушкин влекся к Пугачеву. Уж больно интересной и поучительной показалась ему история, что сама ложилась под ноги и становилась художеством. От «Истории Пугачевского бунта», удостоверенной всеми, какие ни на есть документами, отделилась ни на что не похожая, своенравная «Капитанская дочка»…

Автор протер глаза. Выполнив долг историка, он словно забыл о нем и наново, будто впервые видит, вгляделся в Пугачева. И не узнал. Злодей продолжал свирепствовать, но возбуждал симпатию. Чудо, преподанное языком черни, пленяло. Автор замер перед странной игрой действительности в искусство. Волшебная дудочка, как выяснилось, пылилась у него под носом. Смысл и стимул творчества ему открылись. Он встретил Оборотня.

Факт – зерно никому не известного растения, попадающее в плодородную почву авторского мира. Замысел – первая ступень перехода от внехудожественной действительности к художественной.

Заглавие (название)