Литература как таковая. От Набокова к Пушкину: Избранные работы о русской словесности

Пришел конец. И гаснет сила.
Ср.:
Пришли дни моей гибели. (9 апреля 1938 г.)

Меня зовет к себе могила.

Ср.:
Железные руки тянут меня в яму. (28 сентября 1937 г.)

Но просьбу Ты мою исполни

Ср.:
Боже, теперь у меня одна единственная просьба к Тебе:
уничтожь меня <…>[422]

В то время как в молитве поэт обращается к Богу за надеждой, в дневнике он просит быть уничтоженным. Продолжая сравнение с другими написанными от первого лица стихотворениями этого периода, можно заметить, что во многих из них, как и на страницах дневника, поэт постоянно возвращается к двум темам, которые занимают центральное место в обоих анализируемых в данной статье переводах. Первая — упадок сил (сил как творческих, так и физических):

Как страшно тают наши силы

И гаснет сила

Ср.:
Я ничего теперь не делаю («Я плавно думать не могу…»).
Увянут страсти и желанья («Тебя мечтания погубят…»).

<…> начинается слабость <…>/ потом наступает потеря / быстрого разума силы («Так начинается голод…»).

Меня закинули под стул, / но я был слаб и глуп[423].

Ср. дневниковые записи:

Полная импотенция во всех смыслах (18 июня 1937 г.).

Я потерял трудоспособность совершенно (7 авг. 1937 г.).

Я вижу, как я гибну. И нет энергии бороться с этим (7 авг. 1937 г.).

Ничего делать не могу. Все время хочется спать, как Обломову (30 ноября 1937 г.).

Вторая тема — тяжесть греха:

Нас бремя греха гнет и давит.

Ср. стихи:
То вспыхивает земное желание («Я долго смотрел…»).
Желанье сладостных забав / меня преследует[424].

Ср. дневниковые записи:

<…> мысли ленивые и грязные (7 авг. 1937 г.).

<…> если и промелькнет какая-то мысль, то вялая, грязная или трусливая (7 авг. 1937 г.).

Ощущение падения, бессилие («я упал так низко, что мне уже теперь никогда не подняться», — пишет поэт 12 января 1938 года) и обращение к Богу — те три черты, которые отличали созданные Хармсом в конце 1930-х годов произведения, будь то стихотворные тексты, дневниковые записи или, еще в большей мере, проза. В этом контексте важное значение приобретает тот факт, что названные черты присущи и единственным найденным переводам Хармса (не считая нескольких переведенных также в 1937–1938 годах строчек «Der Golem» и переводов для детей). Тематическая и стилистическая близость переводов и оригинальных сочинений поэта настолько очевидна, что нам представлялось важным установить объект перевода, поскольку в дальнейшем это позволит обогатить интертекстуальный анализ творчества Хармса 1930-х годов.

Кроме того, факт работы Хармса над переводами барочных поэтов поднимает вопрос, который, безусловно, потребует впоследствии более широкого освещения: о взаимоотношениях позднего авангарда и барокко. Вполне справедливо принято исходить из представления об «отстраненности» и социальном посредничестве барочных стихов. Именно в этом свойстве, выходящем за рамки политических направлений и «социального заказа», проявляется одна из родственных черт барокко и (русского) авангарда. Но к внеиндивидуалистичности текстов XVII века следует относиться неоднозначно, поскольку это также время процесса секуляризации и самосознания личного «я», приближающегося к представлениям Нового времени. Во многих текстах отражается сложный исторический опыт Тридцатилетней войны и Контрреформации, и появление в конце века поэтов, для которых серьезным становится то, что раньше для других было не более чем искусной игрой[425], неслучайно.