Литература как жизнь. Том I

Приведу пример из времен куда свободнее, но всё ещё подконтрольных. На заседании Общества Охраны памятников, ставшего политическим клубом, кто-то посмел заметить, что Ленин переиначил выражение Герцена «молодые штурманы будущей бури». Герцен о штурманах-народовольцах говорил с иронией, не веря в них, а Ленин стал говорить всерьез. Чем же было ленинское цитирование, если не передержкой? Наступила напряженная пауза: можно ли дальше вести разговор? Олег Михайлов нашелся и произнёс: «Оказывается, достаточно интонации, чтобы изменить оценку исторического явления». И мы продолжили заседание.

Смятение и грусть видел я на лице у Саньки, словно перенес он потерю. Очевидно, прочел статью или же слышал доклад старика, тот, верно, и указал на расхождения. За такие указания в эпоху сталинского догматизма самому старику сделали бы указание, однако в пору послесталинского потепления попала наша песня песней под вопрос.

Перевод «Интернационала», как лучшие наши переводы, есть создание, горло перехватывает, как вспомнишь: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Но наша мирская молитва год от года утрачивала смысл, песню постепенно забывали. На комсомольских конференциях каждого снабжали словами, а когда появилось телевидение, стало видно: на съезде Партии шевелят губами под фонограмму. Шаг к тому, чтобы совсем перестать петь нашу песню.

«Горбачев принадлежит к тому поколению, чьи университетские годы совпадают с отрезком времени от смерти Сталина в марте 1953 года до осуждения Сталина Никитой Хрущевым на Двадцатом Съезде Коммунистической Партии в феврале 1956-го».

Хедрик Смит. Новые русские, Нью-Йорк: «Рэндом Хаус», 1991.

Не Горбачев и его сверстники принадлежат к тому поколению, а мы, пришедшие в Университет уже после смерти Сталина. Вместе со Стаськой и Женькой, Станиславом Рассадиным и Евгением Мартюхиным, проходил я собеседование в тот день, когда объявили об аресте Берии. После Университета Стаська с Женькой разошлись, мне удалось сохранить отношения с обоими. Стаська стал и остался либералом-шестидесятником, Женька следовал патриоту-почвеннику, нашему преподавателю Н. И. Либану. Николай Иванович так и не получил звания профессора, теперь говорят, что он составил эпоху в истории факультета. А Мартюхина не назвали в числе питомцев факультета.

Разница между студентами старших и младших курсов была заметной. В школе и мы кричали «Да здравствует товарищ Сталин!», но для нас это ничего не значило практически, а горбачевское поколение с именем Сталина делало карьеру: по комсомольской разверстке были, как Горбачев, приняты в Университет и диплом как молодые члены Партии получили до падения «культа личности». Не каждый стриг купоны с изъявления преданности вождю в ожидании, говоря по-гамлетовски, что за лестью последует выгода. «Сталину – ура!» кричали не одни карьеристы, немало было бескорыстного восторга, но кто хочет думать, будто преуспеть можно было не будучи сталинистом, пусть расскажет это кому-нибудь другому.

«Святое место!… Помню я, как сон,

Твои кафедры, залы, коридоры,

Твоих сынов заносчивые споры…»

Лермонтов, студент Университета в 1830–1832 гг.

«Пять лет – с 1953 по 1958 г. – мы провели в исторических стенах на Моховой».

Время, оставшееся с нами. Воспоминания выпускников. Москва: МАКСпресс. 2004 г.

Коридоры и кафедры, опоэтизированные Лермонтовым, усмиряли нашу возрастную гордыню. Заносчивости у нас хватало, спорить – спорили, но присутствие великих теней внушало скромность, носа задирать не смели, понимая, что всё уже сказано и как сказано! После Университета, когда исторические стены остались позади, у некоторых из нас носы задрались, два-три выпускника, кажется, с нетерпением дожидались, когда можно будет выйти из тени великих и самим претендовать на избранность и поклонение.

Вспоминая лекции Ключевского, слушавший его в студенческие годы Покровский сомневался, сможет ли он воскресить многолетней давности впечатление от них. Не вспомнить – воскресить, чтобы получилось не одно воспоминание, а жизнь заговорила вновь. Удастся ли заново пережить прежнее чувство восторга или, напротив, разочарования? Восторг и разочарование в их свежести и непосредственности, едва ли, но можно, мне кажется, установить, говоря языком Карлейля, тогда и теперь, что же было и как помнится. Если не являлся восторг безотчетным, если подточен был иронией, то воспоминание устойчиво и надежно.