Литература как жизнь. Том I

Разве языкознание пришло к нам не с Запада? Золотой век академизма там позади, это я услышал от Рене Уэллека, учёного той же формации, что и наши лучшие профессора. «Моя мать – лингвистка», – рассказывает американка моего возраста. Спрашиваю, какого направления: следует ли Блюмфельду или, быть может, Сапиру? Нет, мама на магнитофон записывает речь жителей разных штатов и отмечает отличия. Наследником фундаментальной учёности оказалась прошедшая западную школу наша профессура. Ахманова в Англию не хотела ехать, не говоря уж об Америке, не надеясь услышать там язык, который знала она. «Вы можете понять, что у них нет науки?» – говорила нам Ольга Сергеевна, имея в виду новейшую зарубежную филологию. Как могли мы это понять, если ничему, что нам внушали, не верили? Не верили, потому что от нас что-то скрывали, и в сокрытом таилась, мы думали, правда. Мы не могли себе представить, что попавшее под запрет всего лишь пустое место, ибо ореол запретного сливался в наших глазах с сиянием истины.

Придумывал бы я, не вспоминал, если бы забыл чувство несвободы, зажатости, того не скажи, сего не думай. «Не разрешают! Не дают!» – ощущение было всеобщим, повальным, если взять выражение у Толстого, говорившего о настроениях массовых и неудержимых. Приходилось думать, о чем лучше не думать, думали не о том, как сказать, а как не высказать чего-нибудь. «Я мечтаю всё подчинить математике!» – делился со мной Мельчук, он потом при первой возможности выехал, чтобы осуществить свою мечту об изучении природы языка. Нужно ли было для этого уезжать, много ли Мельчук изучил, не мне судить, но когда Игорь со мной делился своей мечтой, я его понимал. Нельзя не понять: произвол! Сегодня дважды два – четыре, завтра – стеариновая свечка. Можно каяться в криках «Товарищу Сталину, ура!» или чувство угнетённости считать преувеличенным, однако искренность восторженных криков «Ура!» и тягостное ощущение «Душно без счастья и воли!» сомнению подвергаться не могут. Иначе думать о нашем прошлом, значит, не вспоминать, а выдумывать, хотя прежние восторги и запреты выглядят выдуманными.

Ходячие словари и живые энциклопедии окружали нас, но вот энциклопедии и словари, уже не ходячие, а сидячие, обсуждают… И о чём говорят? Как бы чего не вышло. Немыслимая учёность тратится на то, чтобы не проскочило в печать нечто такое, что сказать бы необходимо, но низззя. Кого же боялись? Даже всезнающие, мне казалось, не знали, кого, но угроза висела в воздухе. Обсуждали, как написать о Бодлере, избегая понятия декадент, статью о Ницше отложили, потому что, как ни верти, не обойтись без ницшеанства. Ницшеанство рассматривалось, конечно, критически, но… не протаскивается ли чуждое явление? Давайте лучше не будем.

Анна Аркадьевна Елистратова – воплощение академической выучки и осведомленности. Если нечто написанное мной поступало к ней на отзыв, у меня в душе скребли кошки: «З-замечаний наделает». Зато уж никто не сомневался в моей учености, когда елистратовские замечания оказывались учтены. Такого знатока английской и американской литературы, по-моему, не было ни у англичан, ни у американцев. Однажды я застал её за перечитыванием прозаика позапрошлого столетия, которого и у англичан уже никто не читал. Знала Фолкнера на зубок, когда о нём и слышно ещё не было. И куда же всё это ушло? Первым заданием, которое я получил, когда меня приняли на работу в ИМЛИ, была вычитка с машинки елистратовской рукописи. Как я страдал, мучился, вопрошая судьбу, за что мне такое наказание? О чём это всё? Хорошо бы простить романтикам их реакционность. На что тратилась учёность! Лицо Романа, человека неробкого, стало, однако, бледным до белизны, когда во время одного из заседаний кто-то решился заметить, что русофобию можно вычитать, как это делали нацисты, из Достоевского. И способный в полемике раздавить оппонента, как клопа, Роман замял разговор. Приемлемо было передовое и гуманистическое! Не случай – непрерывное неназывание вещей своими именами и уход от проблем.

Универсально? Мировые процессы не знают границ, дух времени объемлет шар земной и проникает сквозь любые заслоны. «Знаешь, что принесло мне здесь самое большое разочарование? – признался в разговоре со мной один из эмигрантов так называемой «третьей волны». – Британская энциклопедия». Но чтобы подобное разочарование пережить, надо выехать, как бывало у нас со времен Фонвизина. Читая и читая ту же «Британику», ловишь себя на мысли, что искомого не обнаруживаешь, обилие сведений – разумеется, однако по ходу длительного пользования начинаешь замечать манипулирование фактами, отбор, умолчания и отсутствие содержательных объяснений, причем, от издания к изданию – всё хуже.