Литература как жизнь. Том I

Крамолу и не требовалось искать где-то за рубежом или в отечественном самиздате, незачем стало заглядывать в спецхран или за колючую проволоку. «Вы посмотрите на любой президиум», – писал наш партнер, канадский исследователь нашей литературы 80-х годов, через океан он увидел то, на что мы закрывали глаза. Канадец рассмотрел парадоксальную ситуацию: в канун нашего самосокрушения лауреаты всех премий, увешанные всеми наградами, состоявшие во всех организациях сидели в президиумах, и за попытку не хвалить их официально премированные произведения попадало критикам, а за попытку прочесть их произведения полулегальные, у нас ещё не изданные, вышедшие за границей, наказанию подвергались читатели. Всё это видел учёный из Торонто, мы и сами не слепые, но высказаться было невозможно. Когда же с упразднением цензуры сказать стало можно, то оказалось, что силы, препятствующие выражению начистоту критических мнений, были групповыми, не государственными.

Мышление в образах

«Искусство есть непосредственное созерцание истины, или мышление в образах».

Белинский по Гегелю.

Попал я впросак, когда «Знание» отправило меня в Швецию. Шведы просят назвать хорошую книгу из новых, недавно у нас появившихся, а у меня язык не поворачивается, не поворачивается и всё тут. Читал честные, читал искренние, читал содержательные. Как могло быть иначе, если авторы – порядочные и настрадавшиеся люди? У моего отца среди студентов-заочников в Полиграфическом были писатели, война помешала им вовремя закончить образование. Они приходили к нам, и я себе представляю: у них было, что сказать, но их произведения читал по должности. Об одном из них, взыскующих правды, Рассадин мне сказал: «Ведь неталантливо». Увы, верно.

Читал, перечитывал и продолжаю перечитывать признания тех же правдивых людей, когда они говорят о себе и своей судьбе. В признаниях попадаются подробности, которые могли бы стать строками и страницами мировой прозы, заставляя учащенно биться сердца и поднимая дыбом власы у читателей. Пример: видавший виды человек вспоминает 30-е годы, Поволжье, голод. Вконец отощавший мальчонка бредет по опустевшей деревне, видит в окне избы горшок с похлебкой, кулачком разбивает стекло и начинает горстями черпать из горшка, отправляя в рот что удалось зацепить… В прозе того же автора таких картин нет, а если и есть, то я пропустил, не заметил. Помнить помнит, сообщать сообщает, но не знает, как жизненный материал превратить в литературное создание и написать руку ребенка, тянущуюся за едой через разбитое окно. А вот прошедший фронт писатель пишет о войне и, кажется, не рассказ пишет, а излагает содержание рассказа, который ещё надо написать. Обозначает ситуации, перечисляет подробности, ситуации достаточно драматические, подробности картинно-ярки, но этими обозначениями и перечислениями писатель всего лишь удостоверяет, что это было, это правда, он всё это пережил и своими глазами видел, но ему и в голову не приходит, что всё это должен пережить и увидеть читатель, и надо читателя снабдить в самом деле переживанием и видением того, чего читатель никогда не переживал и не видел, но как это сделать писатель не знает и даже кажется не считает нужным знать, потому что уверен, будто излагает правду, воспроизводит реальность, чего же ещё читателю нужно? А на бумаге должна появиться ещё одна реальность, другая, искусно созданная, неотличимая от правды и реальности, но гораздо правдивее правды и реальнее реальности. Толстой провел в седле, по его словам, семь лет из своей жизни, он знал, сломать спину лошади едва заметным движением невозможно, однако этим выдуманным движением, этим сознательным искажением достоверности, ему прекрасно известной, сумел заворожить мастеров верховой езды.

Правды у пишущих моего времени было предостаточно, появлялись и книги правдивые, ни одной хорошей не попадалось. «Живи и помни», – не было произведения значительнее перед концом советского режима. Мотив распутинского повествования: нет общности между людьми при нашем социализме. Ни одна из вещей самого Валентина Распутина не содержала столь же плодотворного «зерна», из которого могло бы возникнуть создание подобное тургеневской «Асе» или чеховской «Даме с собачкой» – житейская ситуация, заключающая в себе неисчерпаемый символический смысл.