Литература как жизнь. Том I

Не в городском саду находилось «Кабаре», а там же, где и наша редакция, на крыше. Изыскивая средства к существованию в условиях коммерческой конкуренции, я и подумал: «Крыша!». Вспоминая себя, себя же (по Джойсу) спрашиваю: я ли это был? Абсурдность осенившей меня идеи я сам для себя из своего арсенала идей мог сравнить разве что с намерением бежать с друзьями из дома и в пути ради пропитания мастерить мольберты. Насколько почти пятидесятилетней давности намерение являлось неисполнимым, настолько же спасительной являлась мысль об открытии литературного ресторана. Такова была мера растерянности, в которой пребывал один из оставленных на произвол судьбы, как тот провербиальный утопающий, спасение которого полностью передоверяется ему самому. Нелепость идеи, пришедшей в голову книжному червю, решившему выползти на свет в условиях хищнической приватизации, показывает степень умопомрачения, постигшего меня во всю меру незнания, куда при непредвиденных обстоятельствах кидаться и как ответить на считающийся во всём мире русским вопрос, что делать?!

В отчаянных обстоятельствах я пошел на измену самому себе. Булгаковский роман мне казался рыхлым, подражательным, его философию с теологией годной разве что для старшего школьного возраста. Вскоре после выхода романа мне в букинистическом отделе Книжной лавки писателей попался конволют, составленный из брошюр о Христе. Перелистывая книгу, всё, что мог я думать: «Источник ”Мастера и Маргариты”!» Стоила пухлая книжка 5 руб., чрезмерная нагрузка для моего тогдашнего бюджета. А что касается источников, нельзя отрицать выясненного Шкловским о «Войне и мире» – фрагментарность исторической основы. Важны не источники, а секрет воздействия на читателей: достоверность, создаваемая силой творческого воображения и постижением через человеческие отношения сути происходившего. Кто из историков принимает всерьез исторические рассуждения Толстого и, с другой стороны, кто из историков осмелится не принять истины, выраженной его романом? Толстой создал легенду, говорит Доминик Ливен, но легенда правдива. По размерам дарования писатель создает то, чего нет у историков. Но бывает, создает не истину, а искусственность, что и получилось у Булгакова. Однако в ту пору, когда наши даже искушенные читатели не имели возможности читать Евангелие, новозаветные эпизоды в романе поразили алкавших приобщения к таинствам веры, а жажда веры была велика.

Идеализирующие советское время, то ли по неведению, то ли по забывчивости, рассказывают, будто бы тогда подружились с православием, и стоило захотеть – прочел Писание. А на самом деле то была одна из самых недоступных книг. Возвращался я однажды из зарубежной командировки, и в самолете мой сосед признался: «Библию везу», и чем ближе подлетали мы к Москве, тем он больше тревожился: «Как вы думаете – пропустят?». Пропустили его или нет, я не знаю, но если бы его багаж стали досматривать, неприятность ему могла грозить серьезная. О том говорил наш опыт в ИМЛИ. Задумали мы обратиться в Комитет по вопросам культов с просьбой выдать на Институт Мировой литературы два экземпляра Библии. Составили прошение, его надо было перепечатать на официальном бланке. Машинистка, увидевшая, что за просьбу она перепечатывает, попросила добавить ещё один экземпляр. Добавили, перепечатали, пошли подписывать. Секретарша директора говорит: «И для меня тоже добавьте». Добавили, перепечатали, письмо попало в руки Ученого Секретаря – ещё один экземпляр. В результате получилась дюжина экземпляров, и в просьбе нам отказали: «Пропагандой религии хотите заниматься?».

При всеобщем до одержимости увлечении «Мастером и Маргаритой», я вознамерился восстановить «Огни Москвы» как цитату из романа. Собираясь сделать своим знаменем не нравившийся мне роман, поступался я своими литературными вкусами, но любишь не любишь, нравится тебе или не нравится, есть литературное явление, и надо постичь причину его успеха. Кроме того, переживанием, испытанным мной в ту пору, было подкожно-глубокое постижение неумолимого делового принципа, диктующего «ради словца» не щадить даже тех, что даровали тебе жизнь. Мне стало само собой думаться: «А что такого?». Ощутил я модальность моего положения столь же остро, как до конца осознал, что не выжить мне в условиях рынка. В поисках финансовой помощи я пережил кризис, описанный Бальзаком в «Утраченных иллюзиях»: подобно Люсьену де Любампре был готов деградировать литературно-критически. Найти бы (думал я) скандальное сочинение, сколько-нибудь связанное с литературой, и мы спасены! Сам себя поймал на этой унизительной мысли, поймал и почувствовал, стыдно мне не стало: ради тиража и хлеба насущного, опубликовал бы в нашем высокодумном писательско-академическом органе, и не поддался я искушению лишь потому, что не попалось ничего подходящего.