Литература как жизнь. Том I

Автор из рабочих подтянулся, печатаясь на страницах журнала, где печатались Плеханов, Потапенко, Серафимович и Сологуб. «Современный мир», наследник «Божьего мира» и предшественник «Нового мира», у меня сохранился как панорама предреволюционной российской беллетристики и публицистики. А недавно судьба позаботилась мне вручить для сравнения советских времен «Новый мир». В магазин русской книги в Сан-Франциско родственники скончавшегося советского литературоведа, в свое время выехавшего, принесли за ненадобностью несколько потрепанных номеров, хозяйка магазина предложила мне их забрать, и если любители животных подбирают брошенных кошек и бездомных собак, я присвоил номера основного советского литературно-художественного печатного органа, имевшего миллионные тиражи. Читаю и убеждаюсь: на уровне созревшей советской культуры даже высшего ранга писательские перья спотыкаются и скрежещут, плохо пишут.

«Слога нет», как у Достоевского самокритически жалуется Макар Девушкин. То же снижение было видно на переходе от дворянской к разночинной литературе, но разночинцы наследовали дворянам, а советские писатели, исключая нескольких полубуржуазных попутчиков, шли следом за обученными пролетариями, литераторский профессионализм неуклонно снижался. «Нужна большая традиция, чтобы выработались нормы литературного вкуса», – говорил Генри Джеймс.

«Старые знакомые», упомянутые, но неназванные в дедовом письме, надо понимать, не вполне удобоназываемые из «политических», ведь похороны народника – политическая демонстрация, но бланк – воздухоплавательный, и семейная переписка тех лет полна летательными именами и новостями. Дед отходил от политики – числился на службе Воздушного флота, принимал участие в создании моторостроительного завода в Запорожье. Когда запорожское АО «МОТОР СИЧ», выпускающее самолетные и ракетные двигатели, праздновало свое столетие, руководителем предприятия было сказано: «Б. Н. Воробьев по праву считается основателем конструкторской службы завода»[81].

Это – во время Первой мировой войны, а где находился дед в день Октябрьского переворота, он и не вспоминал. Кое-что узнал я от матери.

«Что за ветер в степи Молдаванской, Как гудит под ногами земля…»

Из песен Вертинского времен эмиграции.

По вечерам мать на пианино наигрывала песенки Вертинского и сама себе подпевала. Отец не одобрял этого репертуара, но до скандалов не доходило, отец смирился после того, как «Бег», кинофильм по Булгакову, вызвал у матери слезы.

Сильные переживания ей напомнил слабый фильм, в котором хорошо хороший актер сыграл тип генерала Слащова. В мемуарах бело-советского генерала я прочел о том, что моя мать семилетней девочкой видела и отчасти испытала: «Одесса эвакуировалась в кошмарной обстановке распада» (из книги «Белый Крым»)

Передо мной Одесса в моем детстве предстала старинными открытками с адресами на Линиях, а годы спустя въехал я в приморский город на белом коне: помогал наезднику Александру Федоровичу Щельцыну готовить светлосерого рысака по кличке «Бравый» к побитию рекорда: одесская дорожка до трех-пяти секунд резвее московской, туда ездили за рекордами, улучшение на осьмую секунды хорошо оплачивалось, за две-три секунды давали тысячи. Увы, рекорд остался непобит[82]. Зато в свободное время ходил я по старым адресам и сами собой в памяти повторялись строки Аполлона Григорьева:

Я не был в городе твоем.
Но по твоим рассказам в нем
Я жил как будто годы, годы…

Адреса были Стенбок-Ферморов, с ними Воробьевы соседствовали. Великосветская семья успела уехать и побросала нарядные почтовые открытки: дворцы, рыцари, дамы, кошки со стеклянными глазами. Мальчишкой я разглядывал открытки, будто слушая музыку «Сказок Венского леса». Вроде волшебного фонаря, не потускневшие со временем картинки служили мне источником живых видений, передо мной проходили сцены из навсегда ушедшей благоустроенной жизни, прерванной революцией и войной.

«А я носил фуражку Стенбок-Фермора», – признался мне Александр Федорович. Граф Стенбок-Фермор занимался лошадьми, знался с Бутовичем. Каким образом фуражка херсонского аристократа оказалась на голове московского наездника, я не расспрашивал. Из тех деликатных вопросов, какие в советские времена не задавали подобно тому, как в Америке не полагается спрашивать, откуда у вас деньги.

Если после революции стартером на бегах стал граф, то я застал стартером тоже из бывших – террориста по фамилии Розенберг. К старту меня нередко посылали «с колесом» – запасным, на случай, когда кому проедут по колесам, и шине – конец. Перед заездом, на подходе к старту, террорист предупреждал наездников, чтобы не хитрили, не выкидывали номеров, не шли фальшпейсом, а мастера отвечали ему ироническими улыбками, дескать, учи ученых. В пределах своего мира это были боги, сошедшие на беговую дорожку, а все прочие – в презрении.