Литература как жизнь. Том I

Где Иванов ушел от вопроса о Пушкине, там авторы другого направления подхватывают: «Пушкин по духу был и оставался масоном, не оформляя принадлежности к Ордену в силу тяжелых политических обстоятельств тогдашней России»[90]. Если в самом деле разберутся в (допустим) масонской символике пушкинских произведений, то, я думаю, получат результат, который получают авторы, занятые изучением рубежа XVIII–XIX веков: лучшими умами тогда написанное, несомненно написано в духе масонства, но и масонство было в духе времени. Не одни же масоны пропагандировали права человека[91]. Не союзники Иванову даже славянофилы: насквозь пропитаны чуждым влиянием, которое и внушило им идею самобытности. Ведь сколько раз было сказано: славянофильство – наизнанку вывернутое западничество. Если «Недоросль» и «Горе от ума», согласно Иванову, пасквили на Россию («Мертвые души» им лицемерно не упоминаются[92]), то почему же не появилось талантливых апологий?[93] Разоблачающий лучших людей России как её наихудших врагов не отрицает, что Фонвизин, Грибоедов и даже «космополит Герцен», люди «огромного таланта». Что же их заставило тратить свои таланты на пасквили?[94]

Классика, от Фонвизина до Чехова, не укладывается ни в неоконсервативную историософию, ни в прогрессизм. Остается либо послушаться новейших наследников гоголевского истязателя, Отца Матвея, и отречься от русской классики, либо прочесть, что в классике написано. Классики не поносили и не прославляли России, они выражали истину о стране и народе: говоря могучая, имели в виду мощь, говоря бессильная, подразумевали бессилие. Это нерасторжимое сочетание получило множество воплощений неотразимой истинности. Классика – полное представление, что же мы есть такое, если вспомнить вопрос Чаадаева. В том и состоит творческое отличие русских классиков от русофобов современности, не давших ничего, кроме тенденциозности, выражаемой произведениями, лишенными художественной объективности, все у них плоско, одномерно и бесталанно.

Читая в книге Иванова и во многих других патриотического уклона книгах, что нам не давали жить нашим самобытным укладом, хотел бы я задать авторам таких книг вопрос: уверены ли превозносящие самобытность авторы, что русские люди были довольны своим укладом? Мой отец, спасаясь от коллективизации и покидая деревню, порты топтал. Это – мальчишкой. Но даже Ап. Григорьев, почвенник, предупреждал духовных собратьев, славянофилов: «Русский быт уже не так глядит…».

Оказался я однажды восприемником поразительного признания. Под Москвой в селе Михайловском, где мы жили летом, напротив от нас процветало единоличное хозяйство: прочной постройки дом, сад, огород. С хозяином, конечно, мы были знакомы: советский Бирюк. В тот раз стоял он возле своей калитки, ко мне спиной, взгляд его был, очевидно, устремлен на поднимавшиеся вдали городские пятиэтажки. Решил я посмотреть на выражение его лица: наверное, смотрит с презрительной ненавистью на агрессию урбанизма. Подошел, поздоровались. И сосед произнес, словно обрадовался случаю разрядиться от переполняющих его чувств: «Все отдам, хотя бы комнатенку там получить». Что на это сказал бы Константин Леонтьев, имевший обыкновение апеллировать к таким прочным хозяевам, «рассудительным мужикам», в леонтьевских глазах – опора традиционного порядка? Фантазировать не стану, но помню, что Леонтьев сказал, выражая свое основное желание: иметь хорошую комнату.

Мировая линия развития устремлена к униформному комфорту с вкраплениями самобытности, и русские мужики это понимали, но не имели возможности претворить свое понимание в двистительности. Надо было видеть ликование и гордость работников подмосковного конного завода, на территории которого установили будку с телефоном-автоматом. Один за другим конюхи и наездники подходили и звонили друзьям и родственникам: «У нас теперь телефон есть! Те-ле-фон!» Возможности позвонить из автомата радовались работники образцового предприятия, которое посещали вожди нашей страны и главы других государств. Разве что аппарат красной линии, водруженный в служебном кабинете номенклатурного начальника, способен был так поднять настроение. Не фантазирую. Мне рассказывала секретарша моего предшественника на посту главного редактора: нам не полагалось прямой связи с правительством, но стояло два служебных телефона, и, как будто развлекаясь игрой, мой предшественник выдавал за вертушку один из аппаратов.