Литература как жизнь. Том II

Нашедший недоработки в статуе Венеры Милосской скульптор Томский поставил целью жизни убрать памятники работы Меркурова, чтобы заменить их своими. Откуда знаю? Меркуров работал над памятником Циолковскому, а консультантом у него был Дед Борис, имя Меркурова, который приютил (а потом съел) нашего поросенка, служило у нас темой домашних разговоров. Съел Меркуров поросенка, а его самого хотели «съесть». Те же деструктивные намерения имел Томский и в отношении скульптора Андреева. Действовал Томский, само собой, от имени советского народа, которому нужны были памятники более советские. Старый, приросший к стене Малого театра, памятник Островскому, тронуть невозможно, а с Гоголем Томский во имя советского оптимизма добился своего – передвинул. Мрачный Андреевский Гоголь некоторое время, сгорбившись в кресле, всё ещё сидел на старом месте, в начале Гоголевского бульвара, а возле него на земле уже стоял готовый занять пьедестал, распрямившийся, смело смотрящий в будущее Гоголь Томского. Когда оптимистического Гоголя подняли на пьедестал, стал ходить анекдот: «Новый памятник видели? Разве это Гоголь?! Вот Пушкин это Гоголь!» (дальше по Бульварному кольцу пушкинский памятник работы Опекушина). Анекдот рассказывали даже на людях, но был и другой, услышать его можно было разве что в семейном кругу: «Новый памятник Пушкину тоже скоро поставят – товарищ Сталин с пушкинским томиком в руках».

Теперь вроде бы пришли к выводу, что к репрессиям Сталин имел (цитирую) минимальное отношение. Что понимать под отношением! Католические историки оправдывают того Папу, который узаконил инквизицию и предписал пытки. Узаконил и предписал (признают католические историки), но, говорят они, не его вина, что затрещали кости и запылали костры. Однако оставим Папу. Мы знаем: при Сталине расстреливали, расстреливали спешно, расстреливали тех, кого Сталин ещё вчера объявлял своими верными соратниками, кому сам же успевал вручить премии своего имени. Почему же он этим людям доверял? Зачем вручал? Наивен был и близорук? Кто сейчас ищет и вроде бы находит оправдания (не объяснения) сталинским головокружениям от успеха, тем можно сказать: что ж, валяйте, только не дай нам Бог опять дожить до той же парадоксальной последовательности! Слетать бы на машине времени заочным сторонникам сталинской малопричастности к репрессиям в те времена, когда репрессировали, у них бы не только праздноболтающий язык, но и самый недодумывающий разум отнялся. Не что карали, а как карали – вот в чём был ужас: снимали ad hoc (по случаю), критика выглядела contrived, высосанной из пальца. Очередной Александров то изыскивал обвинения в адрес своих собратьев-философов, то сам, когда приходила его очередь, подвергался принципиальной критике. «Нет в мире виноватых»[58], говорит Шекспир, но, согласитесь, и совершенно невиновных тоже нет, тем более если требуется их обнаружить да ещё перед квартальным отчетом! Надо книгу счесть ошибочной – сочтут, хотя она не ошибочнее любой другой книги. Надо тайный вертеп обнаружить – обнаружат, хотя о вертепе было давно известно всякому шоферу, возившему туда клиентов.

Храпченко (в железнодорожном купе под стук колес) рассказывал: ждут они, руководители промышленности, искусства и науки, в очередь, чтобы докладывать Сталину. Впереди, перед Михаилом Борисовичем, стоит властелин Ленинграда Николай Вознесенский и, едва к вождю он приблизился, находившийся тут же Берия говорит: «Тэорэтики у нас, товарищ Сталин, появились, тэорэтики». То был уничижительный намёк на книгу ленинградского лидера, самим Сталиным выдвинутого и награжденного Сталинской премией. И что же, вдруг у Сталина глаза открылись? Внезапно увидел он порочность экономических теорий, за которые сам же премию своего имени дал? Что Сталин увидел и что подумал, осталось тайной. Остается до сих пор, потому что, как я это понимаю, нет желания выяснить, в чем состоял конфликт, есть желание, в угоду собственной любимой мысли, либо оправдать Вознесенского и осудить Сталина, либо оправдать Сталина и осудить Вознесенского. Кто это делает, тот будто не знает истории, которая учит: чтобы разобраться в правоте-неправоте, нужно мозги сломать, а кому этого хочется?

Лучше выбежать на улицу (выйти в Интернет или выступить на телевидении) и доставить торжество своей любимой мысли.

Ленинградец, по рассказу стоявшего за ним в очереди Храпченко, после слов Берии о «тэоретиках», сделался лицом белее бумаги. Услышал он свой приговор, который вскоре и был приведен в исполнение. Так живописал Михаил Борисович. А его самого Берия отрекомендовал: «Разве вы не знаэте, товарищ Сталин? Этот Храпчэнко за нами всо запысывает». И Сталин поверил? Поверил или нет, Храпченко сказать не мог: почел за благо потерять сознание и упасть в обморок, ибо немыслимо оправдаться в невероятной провинности, обладая сколь угодно умным умом.