Литература мятежного века

Отвечая на вопрос, как Леонов оценивал события в последние годы жизни, долгое время друживший с Леонидом Максимовичем живописец Сергей Харламов открывает еще одну неизвестную страницу духовной биографии Мастера. «Это было общение с великим человеком. Мое личное наблюдение таково: чем более человек духовно высок, тем с ним легче, свободнее себя чувствуешь. Мне с Леонидом Максимовичем было очень интересно и радостно общаться. Мы с ним любили бродить по улицам, разговаривать. Не раз он поражал меня удивительно точными, меткими оценками, глубиной суждения. Помню, идем как-то, я, возмущенный до предела, рассказываю ему о сносе исторических памятников. Он слушал, потом говорит: «Да, да… Сергей Михайлович, смотрите, люди живые бегают, вот что радостно…» Или обсуждаем известный план переброса вод с севера на юг, с тем, как все неладно в нашем мире, а Леонид Максимович вновь меня поразил словами: «Душу, душу надо устраивать, а там и все остальное устроится». Как-то спрашиваю у Леонова: «Леонид Максимович, как же вы могли писать в ранней прозе: «Не ходите, девки, в церковь, ходите в березовую рощу?» Он отвечает: «Сергей Михайлович, страшно оглянуться назад. От многого из того, что написано мной, я бы отказался и просто запретил издавать…» В 1991 году в храме Большое Вознесение должна была состояться панихида по Достоевскому. Я позвонил Леонову и сказал: «Леонид Максимович, ведь вы считаете себя последователем Достоевского. Сегодня панихида, пойдемте в храм, помолимся». А я знал, что в церкви он много лет не бывал, хотя, например, знал и любил Псалтирь, особенно часто читал мне псалом 136-й: «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакохом…» И вот мы пришли с ним в церковь на панихиду. Я смотрю на него со стороны, вижу: крестится, молится… А уже потом потихонечку он стал ходить в храм… Однажды звонит: «Сергей Михайлович, а нельзя сделать так, чтобы меня причастили?» — «А почему нельзя? Когда вам удобно?» — «Пускай сам батюшка скажет». И вот мы с отцом Владимиром Диваковым на следующий день приходим к Леонову. У него дома все чисто, прибрано… Леонид Максимович исповедался и причастился Святых Тайн. Был очень радостный…»9

Труден путь Мастера к истине. Да, литература — это мышление, а писатель — это мысль, производное от разума и самопознания.

Как бы то ни было, он исполнил свой долг до конца.

Справедливо ли было время и современники к нему? Сложный, архисложный вопрос, на который трудно дать однозначный ответ. А надо, ибо он, быть может, ярче других проливает луч света на состояние духовности и нравственного климата общества, на нравы, наконец. Размышляя о тщете человеческой жизни, о том, что оставляет человек после себя, Мишель Монтень писал: «…не следует считать человека счастливым, — разумея под счастьем спокойствие и удовлетворенность благородного духа, а также твердость и уверенность умеющей управлять собою души, — пока нам не доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина (…) приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки, что за яства в твоем горшке: «Ибо только тогда, наконец, из глубины души вырываются искренние слова, срывается личина и остается самая сущность» (Лукреций) ".

Последний, как увидим, наиболее трудный акт своей жизни Леонид Максимович «разыграл» с достоинством. Что же мы, нынешние писатели? Талантливый русский прозаик Петр Алешкин, опубликовавший «Пирамиду» и ценнейшие наблюдения за жизнью и творчеством позднего Леонова, описывает сцену, наводящую на ужас: «известный врач, профессор поставил диагноз: рак горла (…) Я ужаснулся, когда впервые приехал к нему в больницу, увидел его отдельную палату. Какая там была грязь! Входная дверь провисла, тащилась по полу и не закрывалась полностью. Кран умывальника в палате тек, и чтобы вода не журчала, не билась о грязный, выщербленный умывальник, к крану привязали обрывок бинта, и по нему беспрерывно бежал ручеек. Мухи, тараканы, грязь. Грязная кровать, грязные занавески, грязные окна. И запах, ужасный запах! Господи, в каких условиях лежит, болеет, угасает великий человек. Увидел меня, потянулся навстречу, попытался подняться. Он стеснялся своего вида, своей беспомощности, был растерян от непривычной, неуютной обстановки. Говорил еще более невнятно, и видно было, как сильно сдал, и все же стал расспрашивать, что нового в стране (…) слава Богу, юбилей свой встретил дома в относительном здравии. Но через некоторое время вновь оказался в больнице, в той же самой палате». (Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М., 1999. С. 605–606).

«Ужасный век, ужасные сердца!»

…И он забыл обо всем, кроме бесконечной дали и искусства.

VII