Читаем Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля полностью

Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Амелия М. Глейзер , Амелия М. М. Глейзер

А. Д. Синявский (Абрам Терц), возможно, слегка преувеличивал, говоря, что «до Гоголя прозы не было» [Терц 1992, 2: 195]. Однако в «Сорочинской ярмарке» Гоголь превратил украинский базар в новый литературный топос. Его украинские и еврейские последователи видели в творчестве Гоголя пример того, как, обращаясь к привычному украинскому пейзажу и наполняя его современными образами и идеями, можно создавать литературные произведения, интересные любому читателю вне зависимости от его языка или национальности. Квитка использовал мотив ярмарки для того, чтобы изобразить отношения между художниками и их критиками. Шолом-Алейхем обратился к этому топосу в тот момент истории, когда в России обострился еврейский вопрос. Как и украинская литература XIX века, еврейская проза того же столетия была по большей части адресована тем самым посетителям базаров и ярмарок, о которых шла речь в этих книгах. К 1880-м годам – десятилетию, в ходе которого в царской России резко выросли антисемитские настроения, – рынки и ярмарки стали тем местом, где над евреями нависла угроза физической расправы. В начале XX века, по мере того как все сильнее становилось революционное брожение, эта угроза обретала все более явную форму. В масштабной поэме Переца Маркиша «Куча» показано, как базар, некогда символизировавший собой жизнь, стал метонимией смерти. Бабель, который, как и Маркиш, был приверженцем большевистского антикапитализма, создавал в своих текстах коммерческий пейзаж, для того чтобы оплакать его. Все эти писатели в той или иной степени ощущали исходящую от коммерческого пейзажа опасность: для Гоголя это была угроза душе, для Квитки – несправедливая великодержавная критика, для Шолом-Алейхема – шаткость системы, в которой существовал еврейский мир, для Маркиша – физическое насилие, а для Бабеля – отмирание прежних культурных и экономических реалий. Однако тот общий топос, к которому обращались все эти писатели, дает нам основание говорить о том, что все они принадлежат к единой полифонической литературной традиции, где наслаивались друг на друга различные языки и культуры.

Литературные генеалогии выстраиваются не только из общих элементов и признанной преемственности, но также и из пересечений, совпадений и конфликтов. Украинские и еврейские писатели, о которых шла речь в этой книге, не просто сформировали важный литературный топос: благодаря им мы можем говорить о существовании наднациональной литературной культуры. Несмотря на все идеологические различия между Гоголем, Квиткой-Основьяненко, Шолом-Алейхемом, Маркишем и Бабелем, в их творчестве так много тематических и географических пересечений и совпадений, что возникает вопрос: действительно ли единая литературная культура может существовать только в рамках одного языка и одного этноса? За сто лет, в которые уместились карьеры этих писателей, произошел подъем и упадок коммерческого пейзажа как микрокосма многоэтничной Украины, бывшей частью Российской империи. Конечно, Гоголь был не первым писателем, писавшим об украинской ярмарке, а Бабель не стал последним. Таким образом, коммерческий пейзаж дает нам возможность по-новому подойти к изучению литературной истории Восточной Европы: все писатели, о которых шла речь в этой книге, сами являлись участниками одной и той же грандиозной литературной ярмарки, они заимствовали друг у друга идеи и образы и, говоря на разных языках, конкурировали друг с другом на огромном рынке российской и ранней советской литературы. Как писал Гоголь-Яновский (не зная, что его сын Николай выставит эти слова на новом литературном рынке), «хоть би в кишені було рублів і з тридцять, то і тогді б не закупив усієї ярмарки» (що хоть бы в кишени було рублив и с тридцать, то и тогди б не закупив усиеи ярмаркы) [Гоголь 1937–1952,1:115].