Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Началось все очень весело, а кончилось, как и большинство веселых историй, очень печально…

А так как вы знаете, что автор этого рассказа по натуре не меланхолик (moyreshkhoyredik) и плачевным (klogedike) историям предпочитает смешные, и так как вы знаете, что он не терпит «морали», что читать нравоучения не в его обычае, то сочинитель прощается с вами, добродушно смеясь, и желает вам, чтобы и евреи, и все люди на земле больше смеялись, нежели плакали [Sholem Aleichem 1917–1923,16: 68; Шолом-Алейхем 1959:4: 50].

Этот отрывок очень напоминает слова Гоголя о «смехе сквозь слезы» в «Мертвых душах»: «И долго еще определено мне чудной властью итти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы»[241] [Гоголь 1937–1952, 6: 134].

Горький не столько вытеснил Гоголя из литературного пантеона Шолом-Алейхема, сколько занял место рядом с ним. Есть свидетельства, что Шолом-Алейхем хранил на своем рабочем столе переведенную на идиш фразу Гоголя про смех сквозь слезы [Berkowitz 1958: 188–189]. 15 мая 1916 года, когда писатель был похоронен на кладбище Маунт-Нево в Куинсе, на его надгробии была начертана эпитафия, написанная им самим. В последних ее строчках опять возникает этот гоголевский мотив:

И пока весь мир
смеялся, хохотал и аплодировал,
он плакал – это только Богу известно —
втайне, чтобы никто не видел.

Un davke demolt ven der oylem hot
gelakht, geklatsht un fl eg zikh freyen,
hot er gekrenkt – dos veyst nor got —
besod, az keyner zol nit zeyen.

Если для еврейского просвещения литература на идише могла стать полезным инструментом, то для самой этой литературы просвещение могло обернуться смертью. Страх этой утраты преследовал Шолом-Алейхема всю жизнь, и, как мы видим, он в буквальном смысле унес его с собой в могилу. Став писателем, чье имя превратилось едва ли не в синоним еврейской литературы, он уже не воспринимал идиш просто как средство для достижения каких-то важных целей, которые ставили перед собой просвещенные еврейские националисты; скорее, само сохранение идиша стало для него первостепенной задачей, хотя его читатели, как и герои его книг, покидая свои штетлы, вскоре отказывались и от этого языка. И если ярмарка для него символизировала собственную жизнь и творчество, то неоконченная автобиография «С ярмарки» («Funem yarid»), написанная в Нью-Йорке, означала для него прощание не только, как он говорил, с профессией писателя, но и с той огромной ярмаркой, какой была Российская империя, где обитали почти все его персонажи.

Шолом-Алейхем, писавший на идише с 1880-х годов и почти до Октябрьской революции, описывал быстро менявшуюся ситуацию в черте оседлости. Когда Менахем-Мендл начинает свои странствия по литературному еврейскому пейзажу, где Вениамин Менделе Мойхер-Сфорима мог сколько угодно путешествовать в свое удовольствие, идиш уже начинает утрачивать свои позиции. Шолом-Алейхем не дожил до большевистской революции, которая принесла с собой новую волну насилия и положила конец черте оседлости. Шолем-Янкев Абрамович, «дедушка» идишской литературы, умер в декабре 1917 года, успев застать самое начало новой эпохи.

Шолом-Алейхем был «канонизирован» в СССР как классик еврейской литературы, и шеститомное собрание его сочинений, переведенных на русский язык, стало непременным атрибутом библиотеки каждой еврейской семьи (во многих нееврейских семьях оно тоже присутствовало), как и книги Льва Толстого [Шолом-Алейхем 1959]. Однако еще при жизни Шолом-Алейхема представители нового поколения еврейской литературы трансформировали его коммерческий пейзаж в соответствии с реалиями новой эпохи. Давид Бергельсон (1884–1952), родоначальник импрессионизма в литературе на идише, которой в своей глубоко психологичной импрессионистической прозе использовал многие мотивы и нарративные средства, свойственные Шолом-Алейхему, полностью отказывается от веселого фасада Гоголя и Шолом-Алейхема и изображает коммерческий пейзаж во всем его безысходном отчаянии.