Литературная Газета 6258 ( № 54 2010)

Да и дед Роман не из последних был в казачьем полку на германском фронте. Не зря, видно, ездила к нему под Ровно напогляд молодая жена. Непраздной вернулась тогда казачка домой, и через положенный срок народился у неё мальчик, наречённый Валентином. Мог ли не стать храбрецом-разведчиком старший отцов брат, коли зачат был чуть ли не на передовой! Безмерной удали был человек: добыв однова особо ценного «языка», волок его на себе через нейтральную полосу, а в довесок – «на буксире» – тяжеленные канистры трофейного спирта. Хоть и подырявило их пулями да осколками, а всё ж «обмыть» как следует ценного полковника братьям-разведчикам хватило! Два ордена Славы получил дядя Валя, представлен был к третьему, да, видно, не судьба – затерялись где-то бумаги в бездонных минобороновских недрах.

Честно тянул солдатскую лямку и мой батя, хотя и попал в окопы под Сталинградом шестнадцатилетним. Спасли Бог да родовое ратное умение! А ещё – редкостное умение плавать, которое пригодилось в ноябре 1943-го. Один только он и уцелел тогда из всей батареи, форсировавшей Днепр.

Я никогда не видел своего деда. Роман Васильевич умер в феврале 1945-го, когда мой будущий батя, двадцатилетие своё справивший уже после Победы, воевал в Румынии. На здоровье потомственный казак, занимавшийся всю жизнь артельным рыбным промыслом в родовых Замьянах, а потом в астраханском пригороде – посёлке Советском, никогда не жаловался. А тут вдруг удар, паралич и…

Дело было так: младшие дети прикатили с реки во двор несколько брёвен, принесённых Волгой. Роман Васильевич пошумел на них для порядку: не дай бог, мол, припишут воровство соцсобственности. Глядь в окно – а по улице к их дому топает участковый. Шёл-то он, как потом выяснилось, вовсе и не к ним, и дела ему до тех брёвен не было никакого. Но рухнул на пол мой дед, как громом битый, и в сознание уже не пришёл…

Казачину убил страх. Тот страх, который гнездился в нём с девятнадцатого года, когда, помотавшись по калмыцким степям, пришёл он с односумами к советской власти с повинной. Многие его товарищи были проглочены потом Красным Молохом. Деду повезло: к двум старшим Бог послал ему потом с супругой Клавдией Андреевной ещё пятерых детей, среди которых и мой отец. Жизнь налаживалась, а страх жил и грыз, как смертоносный червь, стенки сосудов, чтобы лопнули они однажды. Чего боялся? А мести за казачье звание, за то, что служил в астраханском взводе лейб-гвардии казачьего полка в самом Царском Селе, за то, что воевал с немцами, а после 17-го года – непонятно с кем…

По материнской линии далеко заглянуть не удалось. В конце XIX века в бурно растущую Одессу ехала на заработки вся Россия. Здесь и встретились орловский крестьянин Александр Епифанович Мишин и витебская мещанка Анна Ивановна Гусева. Младшая их дочь и стала моей бабушкой. Отца, сгинувшего на японской войне, она не помнила. Не помнила и материн подвиг, когда та с двумя малыми на руках явилась в орловскую деревню к свёкру. Вдовый Епифан, крепкий и хозяйственный мужик, из тех, кого стали потом величать «кулаками», почесал в потылице:

– Без меня жанились, ладно. Со мной жить будешь! Нет? Тогда вот те Бог, а вот те порог…

Гордая молодуха вернулась в Одессу, и завертелось-закрутилось колесо не самой сладкой жизни. Революция, анархия, безвластие… Мимо домишек на окраине громыхали расхристанные эшелоны с военным людом. Выскочат, схватят девчонку, кинут в теплушку – и поминай как звали. Смотрела, смотрела на это Анна Ивановна и не выдержала:

– Собирайся, девка, замуж. Да в деревню. Там, поди, уцелеешь!

И жених тут как тут. Панский конюх и кучер Никита Матвеевич Ткачук. Тот своих корней и вовсе не знал. С малых лет на панском дворе. Оттуда и в армию ушёл. Воевал, в австрийском плену два года отсидел, вернулся, а тут – красавица Маша, которой и шестнадцати-то не было! Поженились…

Мой дед Никита, выражаясь по-современному, был большим оригиналом. Правда, сам он слов таких отродясь не употреблял, его лексикон состоял из выражений простых и доходчивых.

– Як умру, то поховайтэ мэнэ… – ежевечерне разносился над селом надтреснутый дедов фальцет. Других песен лучший колхозный конюх не признавал и потому чередовал заунывное пение яростным криком:

– Я коммунист, бандит советской власти!

Дедов концерт, начинавшийся у конюшни коллективного хозяйства «Зразковэ життя», сопровождался нестройным, но дружным собачьим хором. И потому, когда загулявший ударник, пропылив две версты по ухоженной, с каменными домами и тротуаром половине села, заселённой с екатерининских времён немцами-колонистами, и русско-украинскому концу с мазанками и кособокими плетнями, приближался к дому, домашние были уже готовы к приходу кормильца. Бабушка, обречённо вздыхая, отодвигала керосиновую лампу на дальний конец стола. Дед, войдя в хату, какое-то время бессмысленно таращился на огонь, потом охватывал ладонью стеклянный абажур и раздавливал его, победно выдыхая: «Кинэць свиту!»