Литературная Газета 6261 ( № 57 2010)

Нет ропота. Нет розовых очков. Есть ясновидение собственной жизни и истории страны. Приятие всего. Приятие, полное достоинства и без тени равнодушия. Осознанная боль, которую терпят, потому что понимают: она послана свыше, это Бог нас правит, как Свой инструмент. А не рвутся от неё в животном страхе, ничего не понимая, но только чувствуя: больно.

Наибольшая глубина и высота книги – стихи о России. Судьба Родины проживается как личная судьба и горше собственной. Как сказал Лев Аннинский, автор предисловия к книге: «…русский подвиг сродни героизму Сизифа, тянущего вверх ношу, которая всё равно низвергнется вниз? Возникает странный поэтический эффект, сродни тому, когда, дойдя до края отчаяния, отталкиваешься от неожиданно нащупанного дна». Надежда Кондакова опускается на дно правды сознательно. Критик неслучайно сравнил движение вверх – труд Сизифа – с движением вниз, на дно. Оба движения «по краю отчаяния», но если за край не заступить, то следование безнадёжности станет поступком.

Эх, как пришла к нам

чужая власть,

повеселилась всласть.

Мальчик, царевич больной –

и хрясть!

Старец – и снова – хрясть!..

…Ох, и шатало могучий лес,

щепки летели врозь.

Именно врозь. Белые, красные – кто куда.

Выжили. С правдою или без –

это уж как пришлось.

Тут и явилась родная власть,

И нагулялась всласть.

Хрясть! –

и не стало старушек.

Хрясть! –

четверть страны спилась.

И понеслась, и пошла крушить

Веси и города.

Только бы выжить!

А жить, а жить,

жить-то нам всем – когда?

Так, в нескольких четверостишиях, с предельной ясностью и болью, графично – ничего лишнего, никакой украшающей живописности – Надежда Кондакова чертит, а возможно, и долотом выбивает из камня вековой путь России. А дальше в камень врастает живая плоть личной судьбы. Что делать лирической героине?

В желчи бессильной

не утонуть.

Маму покойную помянуть.

Снять из петли

и в последний путь

мужа отплакать.

И хоть чуть-чуть

родине стать – родной.

Безнадёжность стала поступком.

Та же тема перехода-эволюции от истории к личному во многих других стихах: «От смуты к смуте  от мути к мути  от мати к мати».

Прощение, покаяние – столь интимные состояния души, «тесные врата», в которые возможно протиснуться только в одиночку. Но Надежда Кондакова зовёт с собой в эти врата всю российскую историю, потому что вобрала её в своё сердце:

…давайте…

двадцатый век оплачем,

не проклиная.

И тогда – я верю –

Господь нас всех услышит,

всеми чинами ангельскими

приветит,

и к тем приблизит,

кто на Бутовском полигоне

цветами дышит,

и к тем, кто над Воркутой

морозной – звезда’ми

               светит.

Язык не поворачивается назвать эту лирику гражданской. Тема, может, и гражданская, а отношение – интимное.

Надежда Кондакова нашла точную формулу соотношения зрячести и любви: «Страна виновата, а родина – нет». Ненавидеть грех, грешника – любить, ибо грех – болезнь.

«Круговая» мудрость Экклезиаста, обогащённая «лучевой» мудростью христианства, позволяет Надежде Кондаковой видеть историю стереоскопично, откуда и неосуждение и отсутствие полемичности:

Когда топор ударил

по Распятью

и клубом стала

тишь монастыря,

кто из рубивших

думал о расплате,

кто из незрячих понимал,

что зря

плясали здесь и пели,

как хотели,

и русским матом

ублажали слух…

Поэтесса не спорит с духовно незрячим, не обсуждает его видение и не осуждает, но в исторической перспективе сводит слепого с поводырём, не противопоставляя неправого правому, слепого зрячему, а соединяя их в единое:

Кто думал, что однажды

их потомок

Войдёт в холодный

опустелый клуб

И крест найдёт,

и выйдет из потёмок,

И не отнимет

от Распятья губ…

Ранняя лирика, 70-х годов, ещё камерна, ведь не было ещё 90-х, ещё не выдернута чека, и граната государства спит («семидесятые – глухие, восьмидесятые – слепые и девяностые – лихие…»). Но и в этих стихах героиня полна внутренней силы.