Литературная Газета 6266 ( № 11 2010)

Им приготовили еду, они выпили. Флора играла на гитаре, всей семьёй пели: «Вблизи города Ростова, недалеко от Донца, молодого комиссара пуля вражья подсекла. Он склонялся и склонялся, тихо падая во снег, и как будто улыбался, тихо-тихо, как во сне…» Побыли несколько часов. Мать Марьяна благословила его семейной иконой Матери-Троеручицы. Этой иконой она благословила троих своих сынов: Михаила, Ивана и Александра перед уходом на фронт, двое остались живы, а Михаил погиб. Потому что ему ещё раз пришлось забежать домой. После взятия Таганрога в августе 43-го их часть отвели на отдых в станицу Ленинградскую. Оттуда дед заехал к своим перед отправкой на фронт. Дома были только Дарья, Луиза и Флора, а матушки Марьяны не было. Она так расстроилась, так плакала, когда вернулась, говорит: «Боже, я не благословила его!» Он в родном доме побывал и вновь уходил на фронт. Ей нужно было с иконой Матери-Троеручицы три раза его обойти и молитву во спасение прочесть. Дед ушёл на фронт без материнского благословения, и на Украине в боях за город Большой Токмак в октябре1943 году его смертельно ранило. Он это чувствовал, позвал жену, прямо так и написал: «С твоей помощью я буду, может быть, жив!»

Она собрала продукты и поехала – то товарным поездом, то на машине, то шла пешком. Это в ноябре было, а ранение дед получил в октябре.

Дальше вспоминает бабушка Даша, рассказывает ровным, бесстрастным голосом:

– Когда вошла в палату, его не узнала. Так он похудел! Только глаза, смотрю, мои, родные! Он тоненьким таким голоском: «Даша, я думал, что не дождусь тебя!»

Я пошла к начальнику госпиталя, представилась, он принял меня санитаркой, поставил на довольствие, стала ухаживать за ним и другими ранеными. Раз Михаил просит: «Дашок, свари мне борща. Нашего, кубанского, с салом».

А где я сало возьму? Пошла по дворам, стучу в калитку. Выходит молодица. Говорю: «У меня муж помирает в госпитале. Борща просил наварить.

Давайте я вам полы помою, постираю, а вы дадите мне чуть капусты, морквы, буряка да сала».

Пустила меня молодица в дом, я ей полы намыла, фикусы, окна от пыли вытерла, постирала. Она дала что надо, я борщ сварила и несу. А он такой душистый получился, запах по всей школе. Госпиталь в ней разместили. Рядом с Михаилом офицер из Москвы лежал, спрашивает: «Хохлушка, что это у тебя так вкусно пахнет? Дай попробовать!»

Я налила ему, он съел и шутит: «Всё, теперь я поправлюсь, женюсь на хохлушке и наемся такого борща вволю!»

А Михайло уже сухой, тонкий. Похлебал полмиски, лёг и говорит: «Правду говорят: хороша уздечка, да нет коня в станечке!»

Полтора месяца возле мужа жила. 28 декабря в 22 часа скончался в сознании. Днём попросил меня: «Сорви мне сосульку за окном».

Я принесла. Он взял, подержал её и сказал: «Эх, как хочется жить! Какая будет хорошая жизнь после войны! Дашок, даю тебе наказ – выучи дочек».

Целый день со мной разговаривал. А вечером отвернулся к стене и стал молчать. Я говорю: «Миша, ты чего молчишь?» – «Я, может, плачу!»

Но глаза совершенно сухие. Потом мне рукой так слабо машет, зовёт. Я наклонилась, он меня своей лёгкой ручкой будто прижал, хотел поцеловать, притулил сухие губы к щеке, а сил уже нет, рука ссунулась, повисла, и он скончался.

Умерших хоронили голыми в братской могиле. На краю города выкопали ров и клали их друг на дружку. Как до верха дойдут, землю затрамбуют, чуть передвинутся и вновь накладывают. В тот день трое померли. Михаила посередине положили. Земля глинистая, мёрзлая. Мороз крепкий. Я пошла к начальнику госпиталя и попросила, чтоб на Мише оставили подштанники. На закате солнца положили рядом с ним русского и армянина, присыпали землёй. Хотела я той земли взять в платочек. Потом подумала: на что она мне? Земля человека не заменит! У меня есть его портрет, закажу рамку, повешу в хате. Пусть видит, как мы живём без него!

Ни слезинки не капнет из бабушкиных глаз, не дрогнет голос, когда она об этом рассказывает. «Что это, – спрашиваю себя, вглядываясь в её лицо, – время боль выжгло, жизнь закалила?»

Иногда она надевала тёмно-синее платье в крупную коричневую клетку и повязывала белую косынку. Обычно собиралась молча, но мы, её внуки, знали, что она готовится посетить далёкую действующую церковь, и относились к этому как к старческой причуде. Но всегда по возвращении оттуда с таинственной покорностью принимали из её рук кусочки пресного хлеба – просфоры, которые она с неразборчивым пришепётыванием клала нам в рот.

После её смерти мама привезла икону Богородицы-Троеручицы, всегда висевшую в светлом углу крохотной бабушкиной кухоньки. Воспитанный в комиссарско-пионерском духе, я сразу о ней забыл. Потребовалось многое пережить и переосмыслить, чтобы понять, кто питал силы бабушки.

Тётя Валя, старшая дочь, рассказывает: