Литературная Газета 6275 ( № 20 2010)

Открытие грандиозной выставки «Пётр Кончаловский. К эволюции русского авангарда» в Русском музее, которое сопровождалось международным искусствоведческим форумом о влиянии Сезанна на русское и мировое искусство, стало самым громким художественным событием петербургской весны. Интернациональное собрание искусствоведов в свежеотреставрированных интерьерах здания Сената и Синода, где теперь заседает Конституционный суд и комфортно расположилась библиотека имени первого президента ни от кого независимой РФ, – само по себе не только новость, но и сенсация. Да ещё и могучий медийный арт-обстрел («Спешите, спешите. Единственный в своём роде «глобальный эффект Сезанна») как будто предвосхитил последующую пиар-кампанию «великого фильма о великой войне» потомка высокого рода.

Но сама выставка вполне вписывается в программу нынешних русско-музейных осмысленных и представительных биографических и тематических выставок. Бушевала снежная весна, потом наступило апрельское солнечное ликование, и этот темперамент живой природы как нельзя лучше соответствовал стихийной живописной энергии «русского Сезанна», достойного зятя Василия Сурикова и дедушки двух знаменитых режиссёров.

Русский до мозга костей, но русский европеец. Таким предстаёт перед нами Кончаловский-grand-pere.

Первые залы с вибрирующими мазками а-ля Ван Гог сменяются гранёными кубизированными сезанновскими формами периода «Бубнового валета». Затем чистый постимпрессионизм вытесняется могучим послереволюционным «подкубленным» реализмом. Насыщенная жизнь бытовых предметов, цветов, пейзажных просторов столь же полноправная у Кончаловского, как и бытование сильных плотью и духом людей – от героического лётчика Юмашева, совершившего перелёт через Северный полюс, до «красного графа» А.Н. Толстого. Знаменитый «раблезианский» портрет последнего за пиршественным натюрмортом накрытого скатертью-самобранкой стола стал одной из визитных карточек и самого художника, и писателя. Видимо, тот «животный магнетизм», которым был наделён аристократический реалист из «попутчиков», был свойствен и самому Кончаловскому, и его знаменитым потомкам.

А в ампирных залах СТД совершенно иная душевная и цветовая тональность: камерная жизнь старых вещей на фоне петербургских видов в натюрмортах Ирины Бируля. По профессии она театральный художник, оформила множество спектаклей, и каждая из её почти монохромных композиций – лаконично решённая мизансцена, «небольшой театр» (как назвали один из драматических театров нашего города).

«Портрет» крупным планом швейной машинки «Зингер» на фоне колоннады Казанского собора – и напоминание о домашнем быте семьи, и о местоположении самой компании «Зингер» (знаменитое здание петербургского ар-нуво, доныне Дом книги). Как элемент вкраплённой в живопись техники реди-мейд – край живописной скатерти, который выходит за край картины в реальность. Тут же в шкафчиках – та самая машинка «Зингер», башмаки отца, полученные по ленд-лизу, старый телефон, театральный бинокль. И те же ботинки – на ещё одном натюрморте, отсылающем зрителя к старым башмакам Ван Гога. Любимые мотивы художницы – хлеб и нож, вода в кувшине и опять – тяжёлый лениградский хлеб и почти такой же тяжёлый мрак петербургского двора-колодца.

Поэзия одиночества и печали, негромкая жизнь предметов как отражение души автора, как будто увиденное в свинцовой невской воде. Лирический контраст тому гимну жизни, её плоти, её терпкому вкусу, который поражает глаз у Кончаловского.

Gallery, которая отдаёт предпочтение современному фигуративному искусству, открыла выставку Николая Мартынова. Живописец живёт в Царском Селе, но главные его темы – это исчезающая малая родина на Псковщине и белое безмолвие русской Арктики. В сдержанных по цвету, почти суровых картинах с избами и тучами – та самая воспетая поэтом, жгучая, смертная связь художника с миром уходящей русской деревни.

Эта избяная, лубяная Русь породила и сюжеты монументального живописного триптиха «И во веки веков». Вот битва: русские конники сражаются с неведомым, но грозным врагом, степь идёт на лес. Вот русичи приносят дары славянскому божеству Роду: рядом с посохом волхва (реальная находка из новгородского раскопа) – полотенце из сундука бабушки художника, расшитое геометризованными фигурками берегинь.

А вот и средник триптиха – «Креще­ние Руси». Для каждого образа – множество этюдов, поиски нужного характера, типажа (как тут не вспомнить подвижничество великого Сурикова!). Вот несмирившийся язычник грозит кулаком, Владимир твёрдой рукой держит крест, внизу – поверженные резные идолы Перуна и Берегини.

От языческой Древней Руси через православное царство – к партизанским лесам Псковщины, а потом могучим раскатом – в заполярные льды, в чёрную бесконечность космоса устремлялся русский народ.