Литературная Газета 6311 ( № 6 2011)

И в свою очередь, своей благодарностью и любовью вдохновляли, окрыляли её, только что потерявшую мужа, обессиленную, превратившуюся, по собственным словам, в «ненужную, еле волочащую ноги единицу»! Получавшая множество добрых писем и отзывов («увидите её – обнимите»), Ольга Фёдоровна признавалась дневнику: «Я хожу сегодня целый день взволнованная, возрождённая и смущённая (курсив мой. – А.Т.)».

Выпущенный к столетию со дня её рождения (по инициативе Натальи Соколовской) сборник «Ольга. Запретный дневник» напоминает о том, что её тогдашние, да и позднейшие читатели не знали, что за спиной у неё, как будет потом сказано в стихах, «такие утраты и столько любимых могил».

И это были не только смерти детей и гибель первого мужа, поэта Бориса Корнилова («кулацкого последыша»), но и всё испытанное в конце 30-х годов, когда «всё, что ты любил, начнёт тебя терзать», когда тебя объявляют «врагом народа» и бросают в застенок, пусть «всего» на полгода: «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули её обратно и говорят: «Живи».

У меня угрюмые рассказы,

песенка – чернее уголька, –

говорилось в предвоенных стихах Берггольц.

Но я живу – ещё одно осталось –

В бою другого грудью заслонить.

(«И всё неодолимее усталость…»)

И она доказала, что это были не просто слова, поднявшись в дни войны надо всеми собственными горькими мыслями и переживаниями.

А ведь, помимо вражеской, существовала тогда и другая жестокая блокада, созданная и «высокими» сановниками, укрывавшимися в смольнинском бомбоубежище не только от снарядов, но и от правды («Теперь запрещено слово «дистрофия», – саркастически зафиксировала Берггольц в дневнике 23 марта 1942 года), и «массой чиновников, боящихся чёрт знает чего», – всей «бюрократической железной системой», которая «не даёт людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова».

Сказанное в дневнике о местном НКВД: «В мёртвом городе вертится мёртвая машина и когтит и без того измученных и несчастных людей» (в их числе – отца Ольги Фёдоровны) – обретает куда более широкий круг адресатов. «Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио «Февральский дневник», ни издать книжки стихов так, как я хочу, – записывает Берггольц в дни недолгого пребывания в столице. – …Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас… мы выступаем в ролях фильма «Светлый путь» (предвоенная комедия Г. Александрова. – А.Т.)…»

Нелегко было прорывать эту «оборону»! Но когда писательница уже к концу войны утверждала, что «тема Ленинграда – это тема победы жизни, когда не было условий для неё», это кажется сказанным и о собственном творческом «одолении» вроде бы невозможного.

Я счастлива. И всё яснее мне,

что я всегда жила для этих дней,

для этого жестокого расцвета.

И гордости своей не утаю,

что рядовым вошла

в судьбу твою,

мой город,

             в званье твоего поэта.

Не ты ли сам зимой библейски грозной

меня к траншеям братским подозвал

и, весь окостеневший и бесслёзный,

своих детей оплакать приказал.

(«Твой путь»)

Знай, нынешний читатель, что здесь речь – о тех траншеях, которые уже экскаваторами копали для скапливавшихся, как с болью сказано в дневнике, «целых переулков и улиц из штабелей трупов»!..

За такие, поистине «кровоточащие слова» Берггольц и любили.

И их же ей не прощали как чиновники, так и некоторые коллеги, писавшие, что она, «как и некоторые другие поэты (не Александр Твардовский ли с его «жестокой памятью» о павших? – А.Т.), заставила звучать в стихах исключительно тему страдания».

А Берггольц «упрямилась»:

…И даже тем, кто всё хотел бы сгладить

в зеркальной, робкой памяти людей,

не дам забыть, как падал ленинградец

на жёлтый снег пустынных площадей.

(«Стихи о себе»)

Не за это ли её, душу и музу города-страдальца, пытались приобщить к памятному расстрельному «ленинградскому делу», изъяли сборник радиовыступлений Берггольц «Говорит Ленинград» из библиотек, сослав его в пресловутый «спецхран»? «Нет, Ольга, ты не наш человек», – услыхала она от приятеля. «Тупорылыми» словами громили её наравне с уничтоженным Музеем обороны и блокады, обрекая на «проклятую немоту»…

Всего же страшнее было для Берггольц совершавшееся в стране попрание «бессмертной нашей мечты» – о подлинном социализме, о справделивости, мечты, уже, как легендарный Китеж, как писала она, остававшейся только в глубине души: «Липа, показуха, ложь – всё это привело Коммуну к теперешнему её состоянию».

Что мне делать, скажи, если сердце моё