Литературная Газета 6336 ( № 32 2011)

С Тригориным тоже всё непросто. Это не Аркадина (хотя и с ней непросто). Он одержим писательством, он честный мастер. Репетируя, Эфрос вдруг вспоминает драматурга Александра Володина, как тот на ходу, подобно Тригорину, стремился фиксировать в записной книжке детали и говор жизни. Володин для Эфроса, как и Хемингуэй с Марлен Дитрих, чьи славные тени бродят по репетиционному залу, величины несомненные. Им резко противопоставляются драматург Анатолий Софронов и (внезапно для меня!) актриса Вера Марецкая.

В эфросовской «Чайке» Тригорина играл А.Ширвиндт, и мы понимали, что Чехов вложил в Тригорина много своих черт. Чехов был недоволен Станиславским в этой роли: «Тригорин (беллетрист) ходил по сцене и говорил, как паралитик; у него «нет своей воли», и исполнитель понял это так, что мне было тошно смотреть».

С беллетристом у нас вообще творились странные вещи. К примеру, Н. Губенко на сцене своего «Содружества» плыл в лодке Тригориным по натуральному озеру, так что брызги долетали до первых рядов партера. Это производило комическое впечатление и кое-что напоминало.

В знаменитом фельетоне Власа Дорошевича Станиславский предлагал Гордону Крэгу для натуральности выпустить в «Гамлете» на сцену датского дога. Создатели вышеупомянутого чеховского спектакля, похоже, вняли совету Константина Сергеевича в пародийной версии Дорошевича. Но это к слову.

Эфрос, изначально режиссёр мхатовской школы, борется со сценическими штампами всякого рода и «сокрушает мёртвый психологизм академической традиции», как пишет в предисловии к книге Анатолий Смелянский. Но что взамен: здесь начинались вопросы и поиски, сначала в тишине себя, на бумаге, в дневниках и записных книжках, потом в репетиционном зале.

«Чайка», названная автором «комедией», по свидетельствам историков сцены, мало кому давалась в мировом театре. И Эфрос тоже не раз задумывается, спорит с самим собой. Он считал эту пьесу русской трагедией, особо не озабочиваясь чеховским жанровым определением. Для него «Чайка» – одна из самых резких пьес, толкующая о трагической несовместимости человеческих желаний, идей и характеров. Но через некоторое время в одной из публикаций он вдруг обронит: «Про что «Чайка» – я не знаю». И это тоже будет правдой.

Невольно начинаешь думать, что для него важен процесс, а не результат. Многозначность искусства, переливы отталкиваний и притяжений человеческих характеров, бездонная музыка (включая какофонию) обыденной жизни – вот что постоянно чувствует Анатолий Васильевич Эфрос и подчиняет этому свой дар художника, для которого интуиция важнее правил и систем.

Позволю себе привести отрывок из моего письма к Эфросу от 30мая 1979года.

«Сердечное спасибо за присланную книгу… Не сочтите за дерзость, дорогой Анатолий Васильевич, но Ваши некоторые спектакли по классическим произведениям характерны, на мой взгляд, неопределённостью целого. К примеру, элементарный Дворецкий («Человек со стороны») – полная определённость и в тексте, и в стиле Вашей постановки. Гоголь, Шекспир, Тургенев, Лермонтов, Чехов требуют записей, книг, объяснений, неуверенности. «Да» – «нет» – здесь не годятся именно Вашей натуре. Отсюда все сложности для актёров, не из одних Смоктуновских состоящих. Но нельзя всю жизнь, скажем, ставить «Отелло». Когда-то его надо и показать. Стремление к многозначности образов, мотивов, смыслов может привести и иногда приводит к нетвёрдости формы, к зыбкости сценического смысла, к поливариантности идей. До спектакля – пожалуйста. Но когда он есть, всегда хочется по-детски узнать «про что» он и «как», даже если «Фауст» и «Дон Кихот».

Любимов адаптирует, потому его форма резка и устойчива. Вы рефлектируете, но скажу сразу, что эта неуловимая, неформулируемая тонкость сценической жизни в Ваших спектаклях мне гораздо ближе. Очень люблю и помню «Трёх сестёр», «Женитьбу», «Месяц в деревне». По-моему, в этих постановках фрагментами рождается адекватность Вашего мира сценическому жесту, хорошая внятность. Да и всюду, конечно, помнится почерк незаурядности и глубокой внутренней жизни…»

Эфрос был самым литературоцентричным театральным режиссёром нашего времени. Неслучайно он оставил несколько книг, посвящённых подробному чтению Мольера, Шекспира, Гоголя, Тургенева, Чехова.

Он влюблялся в своих актёров – в Льва Дурова, Ольгу Яковлеву, Николая Волкова. Многое прощал им. Когда его убрали из Ленкома, десять лучших, известных артистов ушли с ним в Театр на Малой Бронной. Ушла и Нонна Скегина.

И конечно, он был фанатиком репетиционного процесса. Это доставляло ему ни с чем не сравнимую радость, смешанную с горечью утрат. «Потому что на репетицию уходит половина каждого дня по всей жизни. И если после мучительных репетиций даже и получится хороший спектакль – это не искупит потерь».