Литературная Газета 6365 ( № 13 2012)

- Ощущением, что в искусстве всё непросто и что нельзя объяснить изменение художественного сознания только господствующим стилем или социальными обстоятельствами. Искусству эпохи Иванова и Брюллова, с одной стороны, свойственен процесс десакрализации, а с другой - мы видим у того же Иванова попытку сохранить отношение к искусству как к высшей сфере: для него это не развлечение и не забава. Но само понятие сакрального, введённое в искусствоведческий анализ, вызывало много споров. Ведь если ты пишешь произведение на религиозный сюжет, это не означает, что ты поднимаешься на ступеньку выше: возможно, берясь за тему, ты внутренне переходишь на иной уровень, но при этом не факт, что сможешь найти адекватную органичную форму для выражения подобной идеи. В связи с проблемой органичной формы я касаюсь также понятия почвенничества. Дело в том, что мистичность не очень присуща русской культуре: у нас нет визионерской традиции, примеры которой можно было, например, увидеть на недавней выставке Уильяма Блейка в Москве. Для нас характерна укоренённость в земле, в телесной природе человека, в человеческой форме осмысления нематериальных проблем. Отрываться от земли и от почвы - непродуктивно в творческом плане. Иванов, находясь в Италии, 20лет писал с натуры, постигая сакральное внутри материи, которая оказалась способна выразить заложенный в ней дух - нужно было только найти способы его раскрыть. Его пейзажные этюды при всей точности не являются "ботаническим атласом". Вы понимаете, что это море, скалы, определённые породы деревьев. Но когда вглядываетесь, видите, что всё многообразие предметных форм творчески переосмыслено, приведено к той степени обобщения, в которой проявляется архетипичность конкретного и неповторимого. И возникает ощущение, что и вода, и небо, и камень, и листва - та самая единая Богосотворённая материя, которая хранит свою первозданность "от века". По-моему, Иванов больший почвенник, чем, например, его отец, который мог творить, не имея никаких точек соприкосновения с реальностью. Его можно было запереть в стенах Академии художеств, дать мешок красок и кучу холстов - и он бы писал замечательные вещи. А Иванов так не мог: живя в Риме, он постепенно врастал в эту почву - и в культурном плане, совершив в своём творчестве синтез европейского и русского искусства, и в житейском, - недаром его называли "синьор Алессандро", а не форестьеро, то есть иностранец. И, обретя там почву, он вырос в большого, известного нам художника.