Литературная Газета 6388 ( № 41 2012)

Лучшие образцы этого камерного жанра появились в конце 1920-х - начале 1930-х годов, обжившись на страницах многочисленных журналов, в том числе знаменитых детских ЧИЖа и ЕЖа. Ленинградская школа карикатуры сумела далеко уйти от дореволюционного "Сатирикона", но уже к середине 1930-х была погублена, а некоторые, как Бронислав Малаховский, были физически уничтожены. Тогда же были закрыты практически все сатирические журналы, власть знала - опасен не только сумбур вместо музыки, ещё опаснее - каламбур. Однако сатирический рисунок успел выполнить сверхзадачу и частично вместить в себя бытописательные и критические категории жанровой картины передвижников, с учётом особенностей своей пародийной формы, заострённой кардиограммными скачками эпохи. Наполняя сатирические журналы, критическая повествовательность расслоилась на собственно литературу в виде фельетонов и рассказов (лучшие из них были написаны Зощенко, Булгаковым, Ильфом и Петровым) и изобразительный ряд, оперативно отразивший приметы и сцены тогдашнего "обновлённого" быта.

В тех последних отечественных сатириках 1930-х вижу я родственные приметы литератора и художника Кантора, последующая советская подцензурная сатира и вялый бытовой юмор к нему отношения не имеют. Да и тематически он живёт новостями вековой давности, отслеживает рождение века в одноимённом листе - в 1881 году дети (Сталин, Троцкий, Ленин, Черчилль) учат урок, и затем прицельно разбирает ситуации, выстраивает мизансцены, не забывая никого из творцов истории как персонально, так и компаниями. Объединяет западных интеллектуалов вокруг персонажа с дюшамповским писсуаром вместо головы, а русскую интеллигенцию выставляет как нянек единственного дитяти без глаза и с "Чёрным квадратом" лица. Герой романа Эренбурга, увидев картину, изображавшую "изумрудную бабу с ногами, растущими из грудей, и с четырьмя задами в различных положениях, освещении и трактовке", принялся рыдать: "Искусство! О, мой милый охотник, который давал мне порыв! О, красота! Женщина! Любовь! Все поругано!" Коллекционер из пьесы Кантора "Случай из практики" эволюционировал за прошедший век, полюбил дерзкое антибуржуазное творчество, купил его и восторгается современным концептуальным искусством (сказать конкретнее - экскрементами автора-художника в банке), но, когда обнаруживает там пластилин, вопль буржуа об искусстве звучит всё так же вульгарно и пафосно: "Как же ты мог, шельмец! Я верил в тебя! Я верил! Как же такое возможно, господа!".